Дион Форчун - Лунная магия

Потом мы направились к ступеням. Малькольм пошел первым, чтобы подать мне руку: я все еще была очень слаба. Но скоро ему наскучил такой незначительный успех в овладении мной, и он подхватил меня без всякого «не позволите ли?» и так нес весь оставшийся путь. Когда он уложил меня на диван у камина, то задержался надо мной так долго, что мне показалось, что он собирается поцеловать меня. Но вместо этого он резко выпрямился и, отвернувшись к огню, стоял так несколько минут. Потом он отправился в ванную, снова так же молча появился, умытый, одетый и невозмутимый, столкнувшись лицом к лицу с Матъярдом, который подмигнул ему, стараясь ободрить.

Малькольм резко повернулся, и мне показалось, что он собирается ударить Матъярда; но Матъярд, не заметив опасности, безмятежно накрывал стол для двоих. Малькольм встряхнулся, подошел ко мне и посмотрел на меня, в его глазах стыла боль. Ему было достаточно обнаружить, что я улыбаюсь, — он тоже улыбнулся, но как-то криво. Бедняга, он совершенно невинен, словно еще не родившееся дитя, но, как он сам заметил, обстоятельства всегда были против него.

Я настояла, чтобы он взял отпуск в больнице. Как знать, но казалось, что ему это нужно, — следующие две недели он проводил бы вместе со мной все свое время, работая каждый вечер и отдыхая на большом диване в холле. Между тем, по моему распоряжению, его комнаты будут полностью переоборудованы и обстановка полностью изменена. Весь ужасный старый хлам, который находился там прежде, будет выброшен, и новая мебель, выбранная мной, будет привезена и расставлена; даже не стоит упоминать о том, что я никогда не показывалась в поле зрения домохозяйки, хотя я допускаю, что у нее были некие предположения по поводу моего появления в жизни Малькольма. Мужчины типа Малькольма никогда внезапно не изменяются сами и не меняют обстановку без какого-то очень сильного постороннего влияния. Однако дом Малькольма был достаточно удобен, с хорошей кроватью, прекрасным камином и приятно затененными светильниками, — он, вероятно, получал какое-то тихое удовлетворение от своих вещей.

Затем ночь за ночью мы работали вместе, и я учила его магии. Концентрация не представляла никакой трудности для Малькольма: у него был достаточно натренированный ум; визуализация тоже давалась ему просто из-за того, что он привык читать сложные диаграммы для своих студентов. Он никогда не раздражался, когда ему приходилось предоставлять себя силам; но он не мог — не отваживался — позволить себе идти вместе со мной. Самой трудной вещью в мире для него было отделить женщину от жрицы. Если ветка согнута, дерево все равно растет, а Малькольм сильно согнулся. Снова и снова я старалась внушить ему, что он должен вести себя со мной так же, как он ведет себя с пациентами, и что я точно так же буду поступать с ним, — но это совершенно не действовало. Малькольм боялся эмоций; он никак не мог понять, что можно концентрировать силы в астральном плане и там манипулировать ими. Он напоминал мне коня, который боится перейти скрипучий мост, даже если это совершенно для него безопасно. Он не мог осознать силу, уверенность и чистоту, возникающие, когда в астрале действуют искусные руки. Ужасное пуританское сознание, ничего на самом деле не знающее о Божественной земле, — оно деформировало его разум, и нужна была настоящая духовная хирургия, чтобы вернуть его обратно к естественности.

Только после бесконечных терпеливых и планомерных разговоров он приблизился к мысли, что секс и грех — это не синонимические термины. Я думаю, что только благодаря своему научному опыту он заметил, что секс — это физиологическая функция с психологическими результатами. Затем — и только затем — он был вынужден обратить свой критический взор в сторону морали, к которой был прикован, словно ребенок. Однажды он даже думал было проверить это, однако все происходило очень быстро, потому что разум Малькольма был от природы аналитического склада и, несмотря на себя самого, на свою личность, он не мог не считаться с фактами.

— Ты думаешь, моя преданность тебе — следствие недостатка времени? — спросил он однажды.

— Я думаю, это может многому научить тебя, — ответила я. — Ты бы не работал со мной сегодня, если бы не прошел через всю эту подготовку; но все-таки я не считаю, что это результат слабой преданности твоей жене.

— Согласен. У меня было с полдюжины домохозяек, и жена была не умнее, но и не глупее ни одной из них. Ты считаешь, что я дурак, Лилит?

— Ты помнишь американца, который установил алтарь Неизвестному Богу? У тебя есть идеал, который ты чтишь; ты должен жертвовать в его пользу и не требовать взамен никакой платы; на более глубоких уровнях это тебе совершенно не нужно. Нужно лишь собирать энергию. Я думаю, друг мой, что ты был ослеплен так, как ты: никогда не был ослеплен по какой-либо из возникавших в твоей жизни причин; ослеплен, потому что еще в детстве на твой разум были надеты шоры. Сейчас шоры сняты, и это особенно ощущается в том, что в твоих действиях появилась смелость.

— Недостаток силы никогда не принадлежал к длинному списку недостатков, которые мне приписывались.

— Это одно и то же, тебе именно в этом смысле и недостает силы.

Он на мгновение задумался.

— Да, я думаю, ты права. Это единственная вещь в моей жизни, которой я не решался овладеть. Мне, вероятно, нужно

было бы обратиться к ней много лет назад, но я боялся себя так же, как и Ева. Но если я нанес рану, ее нужно исцелить. Он опять задумался. Потом заговорил, как будто сам с собой.

— Кто может судить о таких вещах? Разве когда-нибудь кто-нибудь нашел оправдание, руководствуясь законом?

— Именно здесь и кроется самое трудное, — сказала я. — Достаточно легко издавать законы в обычном мире, но мы должны жить в этом, необыкновенном. Если мы все возьмем закон в свои руки или хотя бы почувствуем это, вскоре не останется ни одного закона. Пока это закон, мы все должны почитать его и ждать других вершин в других жизнях, именно в этом наше — тех, кто верит в реинкарнацию — преимущество. И хотя мы можем следовать глупым законам, нет никаких причин, чтобы уважать их; хотя мы можем склонить головы перед величием силы, нет никаких причин для того, чтобы склонять наш разум. Предписания Королевы не достигают глубинных планов, там мы свободны.

— Свободны делать все, что нам нравится?

— Никогда. Такой вещи, как абсолютная свобода, нет, есть только относительная свобода в соответствии с правами, предусмотренными моралью, которую каждый выбирает самостоятельно. Свобода в мыслях, Руперт, — свобода отличить идола от истинного Бога. Свобода воспринимать социальные условности лишь как социальные условности, а не как Мир Господа. Свобода прийти к Богу по своему собственному пути, мой друг, а не по чьему-то другому. Свобода освобождаться от условностей и низвергать основы.