Орешниковая Соня - Песочный человек

***

«Если будешь искать начала, сделаешься раком». Джим Моррисон.

1 глава.

Я могла бы поклясться, что уже видела его однажды во французском метро. Я помню серые, грязные стены, лабиринты подземелья, напоминающие трущобы, неопрятную, спешащую толпу, свое чувство брезгливости, и вдруг я увидела его. Потому что он выделялся среди толпы своей утонченностью. Он был одет в костюм песочного цвета, в руке держал щегольскую трость, поигрывая ею, над его губами, изогнутыми в насмешке, виднелась тонкая ниточка усов, а еще он смотрел на меня. Будто бы тоже вычислил мою непохожесть среди серой массы. Я прошла мимо, но что-то тянуло меня вернуться назад… Не то, чтобы он просто показался мне красавцем, не знаю, он поразил меня. Сквозняк словно шептал мне в уши: « Обернись, обернись»… Я обернулась. Его уже не было. Мне даже показалось, что это просто мое видение. Мираж. Или призрак. А скорее всего, моя усталость. Мне было тогда двадцать два и я впервые оказалась не то, чтобы во Франции, а вообще за пределами России.

Машина осталась в Москве, Париж не произвел на меня особого впечатления, а французское метро я просто ненавидела.

Я тогда окончила первый курс одного из престижных и модных Московских ВУЗов, в котором преподавали все мои предки. Раньше это был обычный педагогический институт, где моя бабушка преподавала на кафедре истории. Моя мама тоже стала преподавать историю, но уже не в педагогическом институте, а в Гуманитарной Академии. Все предки моего генеалогического древа выбирали ветвь истории. Я немного изменила традицию. Мне хотелось познать себя, а не просто следовать по родовым стопам.

Сначала я поступила в музыкально – педагогический институт по классу арфы. Вообще арфа – это была бабушкина затея. Она сама в детстве отвела меня в музыкальную школу. И посоветовала именно арфу, чтобы у меня пальцы были красивые, гибкие и сводили мужчин с ума. Эта мысль меня поразила, и я стала играть на арфе. Родители к этому отнеслись спокойно, – мол, чем бы дитя не тешилось… Когда я поступила в институт, – родители были в шоке, но бабуля – то была на моей стороне. После окончания института нужно было идти работать. Вставал вопрос: куда? В музыкальную школу? Мне это было не интересно. И я поступила, на радость родителей, в их любимый ВУЗ, на факультет истории религий и мировой мифологии. Мне это было интересно. Бабушки уже не было, а мама и отец успокоились и не возражали, поскольку оба писали диссертации: отец – о закате Египетской империи, мама – о татаро – монгольском иге. Интересы у них оказались разными даже в истории. Поэтому, когда я окончила первый курс, они уже были в разводе. Мама уехала преподавать в Питер, я осталась жить в двухкомнатной квартире в Медведково, а отец женился второй раз на искусствоведе Элен и улетел во Францию. Собственно, поэтому я и оказалась тогда в Париже. Ну, или почти так. Мой преподаватель мифологии, профессор Озоновский, уважаемый человек, полетел вместе со мной. Якобы, чтобы познакомить меня со всеми мистическими местами Парижа. На самом деле все было не так просто. Во-первых, сам Озоновский был не так прозрачен, каким казался на первый взгляд. Он был одним из тех, кто основал вместо пединститута Гуманитарную Академию и открыл факультет истории религий и мировой мифологии. Поэтому Озновский был обеспечен, если не сказать, богат. Во-вторых, у нас с ним был роман. Правда, бабушка моя не очень долюбливала Озоновского и, как я думала, в память о бабушке, не стала рассказывать Озоновскому про арфу. Мой профессор искренне верил, что до двадцати одного года я жила в неофициальном браке с молодым скрипачом и не думала об учебе. Зачем я так глупо соврала Озоновскому я, все же, толком не знала, но отступать было поздно. К тому же, я действительно, во время учебы в институте, жила со скрипачом. Правда, только два года. Потому что до скрипача были сначала виолончелист, затем гитарист, а потом саксофонист, но это уже детали…

… Поэтому, когда я увидела в толпе Парижского метро этого человека в песочном костюме и с тростью, мельком подумала, что так, должно быть, мог выглядеть молодой Озоновский. Потому что Озоновскому было сорок пять, он был мил, нежен, умен, галантен и хорош в любви. А тому человеку в толпе Парижской подземки было около тридцати, он был утончен, судя по усмешке – остроумен, интригующе язвителен и, должно быть, в постели творил чудеса, равные сотворению Земли… Мысль была пронзительна и чиста, как крик, как первозданная глупость, но по низу живота у меня прошел приятной холодок…

… Да, я бы поклялась, что видела его. Поклялась, если бы не считала клятву дьявольщиной. Ведь, когда клянешься, нужно десять раз подумать, чем ты клянешься, во имя чего и имеет ли это смысл… И вообще я как человек, окончивший факультет истории религий и мировой мифологии с красным дипломом, не могу давать клятвы. Это – табу.

Словом, тот человек с тростью и усиками в Парижском метро был всего лишь невнятным эпизодом, о котором я вскоре позабыла. Да и самого этого человека я как следует не рассмотрела. В памяти отпечатались его костюм, трость, бледность, усики, утонченность – и все. Цвет волос, глаз, само лицо – словно были размыты…

Когда я окончила Гуманитарную Академию, я уже жила с Озоновским в его большой квартире на Чистых Прудах. Вначале мы оба скрывали наши отношения, как могли. Чтобы не давать повод для сплетен и не дать загубить нам обоим карьеру. Но как скроешь то, что есть? Поэтому Озоновский подарил мне обручальное кольцо и на правах жениха увозил вечером из Академии на своей машине в свою квартиру на Чистых Прудах. Сплетники разделились на два лагеря. Одни говорили, что Озоновский вполне годится мне в отцы. Другие уверяли, что разница в двадцать три года – банальность и добавляли, что в стародавние времена даже модно было отдавать дочек замуж за солидных мужчин. А наш союз не был мезальянсом. Поэтому скандала, все-таки, не вызвал. Даже моя мама смирилась с этим. Потому что, как все женщины, не могла не видеть, как Озоновский хорош. Сам профессор на все эти пересуды реагировал как-то крайне болезненно, что меня удивляло. Один раз я даже заявила кому – то: « Да, профессор Озоновский мог бы быть моим отцом, если бы он так удачно согрешил в семнадцать лет». Озоновскому стало плохо, вызвали «Скорую», – гипертонический криз. После этого нам откровенно докучать перестали. А я молчала про свои случайные измышления, хотя они и произвели на меня впечатление.

Моя мама к этому времени уже прочно обосновалась в Питере, вышла там замуж за генерала и уже не преподавала, а писала брошюры для ВУЗов. А отец, в последнее время страдавший высоким давлением, умер. Удар. Он оставил мне в наследство свой дом в Подмосковной деревне.