Александр Михалин - Однажды умереть

Но однажды, когда я не спеша плыл над мурениной норой, мурена все-таки взяла и выпрыгнула. Наверное, я вырос настолько, что она не поленилась. Внезапно я увидел несущуюся на меня смерть с широко раскрытой зубастой пастью. Я замер, поражённый и ошарашенный. Сердца перестали стучать. Ужас стиснул моё тельце, и из этого тельца впервые в жизни совершенно непроизвольно выдавилось облачко чернил. Ужас и чернила спасли маленького хищника: мурена меня потеряла, помоталась наобум в непроглядной мути, которую я со страха устроил, и вернулась в нору. А я в это время, боясь пошевелить кончиком щупальца – мурена учуяла бы любое движение – медленно падал на дно, а упав, потихоньку, потихоньку уполз, как донный червь.

Из старушки-кормилицы мурена превратилась в старуху-смерть. Я сидел в какой-то расщелине, бесцветно-серый, переживал случившееся. На моём клюве ощущался сладковато-кислый вкус яда – от потрясения заработали не только мои чернильные мешки, но и ядовитые железы. Я и не предполагал, что во мне столько ядовитости. Я то и дело сплевывал ядовитую слюну подальше, смотрел на рыбок, шалеющих от растворившейся в воде отравы, и чувствовал, как где-то неглубоко внутри меня наливается спелостью особая жажда – случайно выживший, я вдруг сам остро захотел съесть мурену, вцепиться клювом в её бок. Кусок её мяса – больше мне с мурены взять уже было нечего.

Но я не спешил, копил в себе чернила и яд. И только когда переполнился всем необходимым и решимостью – поплыл к норе мурены. Остановившись на приличном расстоянии выше страшной норы, я изо всех сил взбрыкнул щупальцами – мурена не смогла бы такого не заметить и не выйти. И она заметила и выпрыгнула. А выпрыгнув, оказалась в густой тучке моих чернил и слегка опешила. Тут-то я и кинулся к ней так быстро, как только мог, подлетел и дико рванул клювом толстую шкуру на боку мурены, ближе к хвосту, мгновенно прокусил и впрыснул через укус весь свой накопившийся яд.

Мурена повернулась ко мне, враз сложившись пополам, и автоматически ловко щелкнула зубами. Но я уже убегал, и поймать меня было не так-то легко. Старуха и не пыталась меня ловить, как-то болезненно передёрнулась – яд начинал действовать – и вернулась в пещеру. Но почти сразу же из пещеры вылезла и стала корчиться, мотая головой из стороны в сторону, потом извернулась, скрючилась, укусила себя два раза за хвост, боком легла на дно и затихла. Мурена не сдохла, её челюсти и жабры едва заметно шевелилась – она дышала. Мой яд не убил старуху, а лишь на время её обездвижил.

Я плавал кругами вокруг мурены и покрывался розовыми пятнами от отчаянья – старуха оказалась несъедобной. За долгую жизнь она пропиталась насквозь своим и чужими ядами, если бы я съел хоть кусочек мурены – умер бы быстро, но мучительно. Странно даже, что мой-то яд на неё всё-таки подействовал. Я укусил мурену всего раз, а мой клюв сильно пощипывало и жгло. Я сплевывал и сплевывал, а клюв всё равно горел.

Широко раскрытый глаз мурены мутно пялился в пространство. Я подплыл к этому глазу и аккуратно его выклевал – единственное, что мог съесть, не отравившись, из всей мурены. В клюве перестало щипать. Потом я повернулся и уплыл от безглазой мурены и её норы. Моя вяло-сытенькая жизнь мелкого прихлебателя закончилась.

Уйдя от мурены, помню, нашёл большую пустую витую раковину и спрятал в ней свое мягкое тельце. Я таскал ту раковину на себе, пока она не стала мне тесной, и пока сплошь не оброс под погрубевшей кожей сыромятным мешком мускулов – не каждый зуб прокусит. Раковина помогла мне на первых порах моего юношеского бродяжничества, но я её немного стыдился перед самим собой. Всё-таки та раковина осталась валяться на свалке дна из-под какого-то вонючего мягкотелого, издохшего в ней и разложившегося. А я её подобрал и обжил. «Ничего, ничего, – успокаивал я себя, – Лучше пережить немного внутреннего стыда, чем погибнуть, перекушенному во сне клешнёй примитивного краба. Глупо сгинуть – вот что стыдно».

Приходилось умудриться и не сгинуть глупо. Приходилось плыть путём унизительной мелочной бездомной тяжбы с гибелью, чтобы выжить.

Он проходит весь длинный, длинный, длинный коридор. Переступая через мраморные плиты пола. И через главы. С четвёртой – на пятую, с пятой – на шестую. Без видимой связи. Просто потому, что в романе оказался длинный, длинный, длинный коридор, с полом, выложенным удачными мраморными плитами. И несколькими главами.

Он проходит весь длинный, длинный, длинный коридор. Под шум размышлений и воспоминаний, намывших, как волны, обратно в роман не вошедшие варианты, куски текста, отвергнутые повороты сюжета. Роман никогда ничего не теряет и не упускает. Всё остаётся с ним и в нём. Клюющая трупы непонадобившихся слов кнопка «Delete» бессильна.

Он открывает дверь своего кабинета, входит и закрывает дверь. А за дверью находит мысль. О том, что…

Морской Змей, кусающий самого себя за хвост. Читатели, прочтением замкнувшие для себя свой цикл романа, став к тому же ещё и персонажами, не исчерпали собой всех, оказавшихся в романе по самой логике развития создания романа.

Он садится на свой стул – пока ещё не кресло, ни намёка на монументальность, но уже на колёсиках. И чуть-чуть прокатывается на половине строки, потому что роман…

Всепоглощающая Харибда. Роман, осуществляя себя, неизбежно и естественно вберёт, объемлет всех. Несчастного хищника, мечущегося в бесконечной клетке текста, и всех остальных действующих лиц и безличностей. И всех попавшихся, в циклически замыкающуюся, как водоворот, ловушку чтения, зачем-то добровольно увязших. Но ещё и его самого! Его, написавшего роман, непонятно для чего и непонятно почему написавшего именно так, но иначе написать он бы не смог. Безымянного его. Автора, имеющего неимеющее значения имя.

Самое место ещё одному отступлению-обращению. Самому важному. «Ты, читающий или читающая эти строки, понимаешь ли ты, что читая эти строки, ты попадаешь в роман, становишься его частью? Ведь именно на тебе заканчивается процесс творения. И ты – неизбежная добыча романа-хищника. Прекрати читать! И спасайся! Если, конечно, хочешь…»

Он вздыхает и пожимает плечами. Его авторская совесть после такого предупреждающего обращения спокойна, сонно-равнодушна, вполне сыта. И если теперь он по-авторски инстинктивно-тщеславно расширит гибельную ловушку водоворота уловления читателей, его совесть ничего ему не скажет, не упрекнёт, а только вздохнёт и пожмёт плечами.

Между прочим, Морской Змей и губительный водоворот – сильные образы. Он их не забудет. Он их использует. В своё время и в своём месте. Тут уж понятия места и времени в романе скептически хмыкают: мы, мол, относительны.