Иван Русских - Рассказы: Выпуск 11. Изнанка сущего. Крафтовый литературный журнал «Рассказы»

Уля, не издав ни звука, побежала.

Не споткнуться, не споткнуться, не споткнуться и не упасть – билось в голове. И конечно, в следующий миг она растянулась на земле, распугав змеек тумана. Хотела тотчас подняться, но невидимые руки вцепились ей в волосы и поволокли по сухой безжизненной почве: по трещинам, вспученным корням, истлевшей листве. Уля орала и вертелась, пытаясь освободиться, но ничего не получалось. Голова горела – казалось, волосы вот-вот оторвутся вместе с кожей, и на лицо хлынет кровь – прямо как у Зины. Вскинув руки, Уля прикоснулась к чему-то холодному и шершавому. Пальцы. Длинные, узловатые. Разжать, расцепить. Исцарапать, сдавить. Хоть что-нибудь сделать, чтобы он, она или оно перестало тянуть за волосы.

Боковое зрение уловило цветастый вихрь. Бабушка, слишком яркая для этого места, появилась из ниоткуда. Послышался неясный клекот, звук удара, яростный крик – и все стихло. Затылок приложился о землю, из глаз брызнули искры и слезы. Уля села и схватилась за голову – по ней будто танцевали горящие пауки. Бабушка нависла сверху и скомандовала:

– Вставай.

Уля послушалась.

– Б-бабушка, кто это был? – ноги еле держали, и зуб на зуб не попадал.

– Человек. Бывший человек. А теперь – меняла, – неохотно ответила бабушка.

Она схватила Улю за руку и потащила за собой. Закачалась юбка, бордовая с бахромой, похожая на старинный абажур.

– Меняла? А кто это? – Уле хотелось поговорить.

– Меняла – тот, кто меняет, – отрезала бабушка.

Рука, крепко втиснутая в бабушкину ладонь, ныла от боли, но Уля терпела.

– А я тебя искала, – продолжила она. – Мама сказала, что ты умерла, и я решила тебя проводить. Ты в туман хочешь уйти, да? Я так и думала! Значит, правильно сделала. Вовремя пришла. Ты поможешь мне вернуться домой? Я порезала ногу, но врата не сработали. Я банкой резала. Надо ножом, я знаю, но нож завалился под диван.

Бабушка молчала.

Тишина все густела, как и туман, и Уля подумала: это странно. И тишина должна становиться реже, и туман должен рассеиваться. Сейчас все неправильно, а правильно так: они с бабушкой говорят, говорят и не могут наговориться перед прощанием, а белесая дымка – светлеет и тает.

Тишина. Туман.

Уля решила, что бабушка так ничего и не скажет, но ошиблась.

– Да, ты пришла вовремя, – медленно произнесла бабушка, покосившись через плечо. – Теперь-то я все знаю. Давно надо было умереть. Но я же не знала, что надо умереть, чтобы все узнать, – она говорила путано, но Уля радовалась хоть этому. – Там Он, за туманом, я чувствую. Ему бы жить и жить, всего тридцать два исполнилось, когда… – бабушка осеклась. – А как Его все любили! Такого нельзя не любить. Добрый, светлый. А рисовал-то как – загляденье, птички у него прямо живые выходили, того гляди взлетит с листка. Витьке только махонький кусок таланта передался. – Бабушка опять глянула на Улю через плечо. – Теперь-то я знаю, что Он – там. И что делать, тоже знаю. Раньше догадывалась, слухи всякие собирала, да все думала: ерунда какая-то, не может быть. А все ж подстраховалась. И не зря! Хорошо, ой как хорошо, что ты у меня есть!

От бабушкиных слов сладко заворковало сердце. «Хорошо, что ты есть» – это ведь почти «я люблю тебя». Уля расплылась в сонной, слабой улыбке и спросила, потерев глаза свободной рукой:

– Бабушка, а куда мы идем?

Дрема накатывала волнами: поменьше-побольше, поменьше-побольше. В голову снова набились холодные мокрые камни и тянули к земле. Ладонь, сжатая бабушкой, онемела.

– Меняться идем, – бабушкин голос смягчился и потеплел, словно в шаль завернулся. – Одна живая душа за одну мертвую. Кого угодно можно отдать, кого угодно забрать. Живой станет мертвым, а мертвый живым. Слухи-то правдивыми оказались. Не зря я с тобой познакомилась и научила всему. Не зря. – И она примолкла.

Уля споткнулась на ровном месте, остановилась и тихо заплакала. Хотела сказать что-то, ну хоть что-нибудь, но мысли разбивались о камни – строить слова было не из чего. Бабушка дернула Улю, как непослушную собаку за поводок, и она чуть не упала.

– Ты пойми, дурочка. Если тебя не будет, Витька с твоей матерью опять сойдется. Понимаешь? Он мне сам говорил, – бубнила бабушка, волоча Улю за собой. Та и пятками упиралась, и руку из цепкой старушечьей лапки выкручивала, но ничего не помогало. – Да ты не трепыхайся, послушай. Инвалидки-то никому даром не сдались. Пусть уж лучше Он поживет. Ему нужнее. И матери своей дай пожить, молодая она еще. А ты… а тебе не надо.

Не надо, мысленно повторила Уля. Слабый протест шевельнулся внутри – как это, не надо? – и затих. Последние силы покинули тело. Уля обмякла и послушно поплелась за бабушкой. Скоро я упаду, вяло подумала она, и тогда бабушка поволочет меня по земле. Прямо как тот, длиннолицый. Уля уставилась под ноги: шаг, еще шаг, еще полшага. Кто знает, что там, за туманом? Может быть, и правда, кисельные берега? Берега, по которым можно бегать целую вечность.

«Чивик!» – раздалось совсем близко.

Бабушка ахнула. Уля с трудом подняла голову и увидела перед собой мужчину, а за его спиной – тонкую золотистую арку. Туман по-прежнему клубился вокруг, да и в голове туманилось. Разглядеть получше не получалось.

– Пусти ее, Аля, – сказал мужчина, подходя ближе.

На нем висел безразмерный коричнево-серый свитер, смешно вихрилась медная борода, и весь он казался уютным, как прогретый печью бревенчатый дом. На плече у него сидела красная канарейка. Птаха с любопытством поглядывала на Улю.

– Пусти, – повторил мужчина и, улыбнувшись, протянул бабушке руку. – Я с тобой не пойду, а вот ты со мной – можешь. Ну а правнучке моей тут делать нечего, ее мама ждет.

С Улиной ладони словно сняли тиски. Бабушка порывисто шагнула к Нему и с благоговением прикоснулась к протянутым пальцам.

– Это ты. Правда, ты, – еле слышно выдохнула она.

– Беги за канарейкой, – сказал мужчина, поглядев на Улю. – Беги и не останавливайся.

И бабушка повторила, не оборачиваясь, глухо и болезненно, как человек, признающий вину:

– Беги.

Птица спорхнула с мужского плеча, устремилась сквозь туман, и Уля, в который раз за сегодня, побежала. Красное пятнышко мелькало перед глазами, разгоняло дымку и звало: «Чивик! Чивик!». На миг Уля обернулась и увидела два расплывчатых силуэта: мужчина вел за руку девочку – лет восьми, не больше. А потом они исчезли. И красная канарейка исчезла. И туман.

Из белизны – нет, из темноты – медленно выступило мамино лицо. Испуганное, припухшее от слез, с горестно искривленными бровями.

– Уля! – хрипло вскрикнула мама, прижав Улю к себе. – Скорая едет, доченька! Потерпи немножко.

– Да я в порядке, мам.

Она действительно чувствовала себя неплохо. Ей дышалось, смотрелось, слушалось и немножко хотелось пить – а значит, жилось. Правда, что-то было не так. Иначе. Уля не сразу поняла, что именно.