Алан Банкер - Долина скорби

– Я не для того сюда перебрался, – проговорил Закайя, щурясь от яркого солнца. – Дабы терпеть это безобразие…

– Чего ворчишь-то?! – раздался женский голос из глубины дома. – Сам же говорил, хочу дом в хорошем месте, поближе к богачам, и что же!?

– Кто ж знал-то, что здесь такое творится!? А вот встречу того негодяя, что продал мне дом, ух-х-х, я ему задам трепку!

Для пущей убедительности Закайя поднял кулак и потряс им над головой, угрожая прежнему хозяину дома.

– Не ворчи, дурень, лучше делом займись, два дня осталось до прихода господина Реклуса.

– Да знаю я, знаю!

Поправив на голове ночной колпак, то и дело съезжающий на глаза, Закайя тяжело вздохнул, будто на его плечах была непосильная ноша, и растворился в недрах дома. Усмехнувшись, Маджио принялся раскладывать яблоки с места на место, предвкушая удачный день. Его румяное лицо так и светилось от счастья, ибо дни созыва Городского совета были лучшими днями для его торговли. Закончив с яблоками, он взялся за груши, как его внимание привлек шум. При виде двух гвардейцев, объявившихся на пороге Таун-холла – это означало, что Городской совет в полном сборе – толпа пришла в крайнее возбуждение. Правда, еще не было главы совета, что было в порядке вещей.

Двухэтажное, прямоугольное в периметре, здание Таун-холла находилось на одноименной площади в центре верхней части Миддланда, от чего жители близлежащих кварталов называли его не иначе, как Сердцем столицы. Словно подтверждение тому цвет здания, выложенного из красного кирпича. Впрочем, торговый люд с этим был в корне не согласен, говоря, что «сердце столицы – это рынок, а Таун-холл лишь голова, которая не всегда на месте». Так или иначе, но Таун-холл был средоточием власти, от решений которой зависела жизнь каждого из детей саламандры. На первом этаже здания находились Зал для приема горожан и Зал заседаний Городского совета, на втором – каморка архивариуса, Архив, ведомый Королевским архивариусом, и Хранилище Городской казны, доступ в которую имел глава Городского совета. По центру здания размещалась сорокадвухфутовая башня с бронзовым колоколом, нареченном в народе Первым вестником. Будь то эпидемия чумы, коронация, рождение наследника или объявление войны и мира, первым возвещал о случившемся колокол Таун-холла.

– Слышал, – сказал мужчина в сером дорожном плаще. – Что сегодня будут говорить о дорогах.

В его голосе, подрагивающем, как струна на арфе, слышалась озабоченность, и, было от чего. Держа молочное хозяйство на городской окраине, он каждый божий день ругал ремонтируемые дороги, из-за которых делал большой крюк, дабы попасть на рынок. Молоко, не терпящее долгого пути на солнцепеке, приходило в негодность, от чего молочник терпел убытки и заодно с дорогами проклинал и Городской совет

– А я слышал, – пробурчал мужчина с залихватскими усами. – Что Ее Величеству собираются воздвигнуть памятник.

– Какой по счету? – спросил толстяк.

Улыбка, блуждающая на его лице, говорила о нем, как о человеке, не обремененном тяготами жизни. Не услышав ответа, толстяк прыснул смехом, обрызгав слюнями впереди стоящего мужчину.

– Эй, дурак, закрой глотку! – вскричал широкоплечий мужчина, обернувшись на смех.

Узрев сердитое лицо, перепаханное оспой, толстяк осекся, не рискуя связываться. Недовольство проявили и другие соседи толстяка, ибо его смех был неуместен – памятники Ее Величеству, возведение которых ложилось тяжелым бременем на Городскую казну, были, чуть ли не на каждом шагу.

– А вот и старина Кирби собственной персоной, – процедил усач, кивнув на повозку, подкатившей к входу в Таун-холл.

Окинув взглядом толпу, старейшина Кирби дождался помощи возницы и вывалился из повозки, точно какой-то мешок с дерьмом. Отдышавшись, он проплыл мимо зевак и исчез за дверями Таун-холла.

– Ух, какую морду отъел, – буркнул молочник.

– Посидишь с его, и ты такую морду отъешь! – подхватил толстяк, прыснув смехом.

– А я погляжу, тебе все смешно?

– А что, плакать прикажешь!?

Вздохнув, молочник промолчал и присоединился к прочим зевакам, с жадностью вслушивающимся в голоса, доносившимся сквозь высокие арочные окна Таун-холла. В нижней части окон были видны деревянные скамьи, расположенные в три яруса, и старейшины, восседающие на скамьях. О чем-то споря, они то и дело вскакивали с мест и махали руками, и снова возвращались на свои места. В верхней части окон были видны стеллажи Архива, обращенные к площади тыльной стороной. Если первый этаж бурлил, то на втором царила мертвая тишина.

– Приветствую вас, господа, – сказал мягким голосом старейшина Кирби, на лице которого, и без того страдальческом, лежала печать уныния.

– И мы, народ Миддланда, приветствуем тебя! – выкрикнули традиционное приветствие члены совета, при этом часть из слуг народа ограничилась взмахом руки.

Шум, до того стоявший в Зале заседаний, на мгновение стих, а затем снова возобновился. Как всегда бывало, все споры в стенах Таун-холла сводились к двум вопросам – как наполнить казну и на что потратиться. Одни призывали к введению соляного налога, ибо это была единственная возможность залатать дыру в казне. Другие призывали к отмене таможенной пошлины, дабы привлечь в столицу богатых купцов и искусных ремесленников из Хирама. Третьи, пребывающие в меньшинстве, ртов и вовсе не открывали, будто выказывая пренебрежение к бесконечным спорам. Что до того, на что тратить средства из казны, то и здесь споры были не менее горячими. Одни призывали к тому, что средства надобно тратить на улучшение дорог, дабы булыжник прилегал к булыжнику вплотную, ибо плохая дорога вредит ногам и копытам лошадей. Другие, что надобно взяться за ремонт домов, ибо негоже столице иметь прекрасный фасад и ужасный задний двор. Третьи же, обвиняя и тех, и других в пустословии, предлагали открывать больше рынков, ибо торговля всему голова. Раздавались голоса и в пользу того, чтобы установить очередной памятник королеве, как достойнейшей представительнице дома Бланчестеров, но, они были в жалком меньшинстве. В еще большем меньшинстве пребывали те, что избегали жарких споров, предпочитая сохранять рот на замке.

Проследовав к трибуне, старейшина Кирби с помощью писаря, невзрачного молодого человека, преодолел две ступеньки и уселся в кресло, издавшее под ним жалобный скрип. Сделанное из столетнего дуба, кожаное кресло имело икс-образную раму с длинной прямоугольной планкой для спины. Массивный стол, на котором стояли серебряный кубок и кувшин с элем, был сделан из того же дуба, что и кресло.

– Ты посмотри, как старик Кирби раздобрел, – прошептал Одар, коренастый мужчина с водянистым взглядом, восседавший на верхнем ярусе на правах старейшины Почетной компании каменщиков.