Юля Гавриш - Беги

Чем сильнее жертва – тем меньше эти отношения напоминают симбиоз. Если человеку удается противостоять вампиру энергетически, если он не позволяет обмануть свои чувства, он все равно не побеждает – с ним перестают церемониться. Как люди когда-то теряли на охоте самообладание, как приходили в ярость от того, что их обманул дикий зверь, как сводили они счеты с тем, кто всего лишь пытался выжить, так и некоторые вампиры часто воспринимают наше противостояние как вызов. В состоянии уязвленного самолюбия они могут порвать на части, затравить, выбрать любую другую изощренную смерть, но, конечно, не пощадить. Впрочем, никто и не ждет от вампиров милосердия, сопротивляться или нет – наш свободный выбор. Но кто-то ползал на карачках еще до прихода их к власти, а кто-то всегда встречал смерть, стоя перед врагом до последнего.

Древних вампиров можно сравнить с дремлющим вулканом, их огонь активируется по неизвестным науке законам. Что они испытывают к человеку? Наверное, нелюбовь и только. Но отсутствие любви в древних превращается в ненависть в обращенных вампирах – бывших людях, утерявших дар божий, свет, способность к созиданию. Среди вампиров есть свои шакалы, как и среди нас – дикие, бездумные твари, интеллектом напоминающие животных, которые не заботятся ни о манерах, ни о собственном будущем, – они гоняются за нами, как алкоголики гонялись в прошлом за бутылкой. Разница только в том, что независимо от того, презираешь ты их или нет, для человека исход этой встречи всегда один – смерть.

– Ей нужно поспать, – внезапно говорит Сева своим бесцветным, но бархатным голосом. Как по команде, Фельдман поднимается, смотрит на меня тем странным взглядом – как у голодного пса, клянчащего у хозяина еду, и медленно уходит прочь.

– Тебе нужно поспать, – повторяет Сева еще раз, повернувшись ко мне. – Неизвестно, насколько это…

Я поспешно киваю, потому что не хочу, чтобы он вслух говорил то, что я и так знаю. Я отвожу от него глаза, потому что на меня снова потоком обрушиваются воспоминания. А воспоминания в таком случае – это самоубийство. Воспоминания возвращают к прошлому, которого нет, мешают рационально оценивать настоящее, затуманивают мозг. Если бы у нас до сих пор выходили законы, то память нужно было бы запретить. Может быть, даже делать людям лоботомию – и это была бы самая действенная мера по сохранению нашего вида. Но, увы, большинство законов рухнули, как карточная декорация, как только первая заповедь «Не убий» перестала иметь значение. Можно было бы сказать, что мы вернулись во времена древних войн, но это не так – на войне можно безразлично относиться лишь к смерти врага. Твои близкие, друзья, сослуживцы должны жить, а их смерть всегда остается значительной трагедией. Но сейчас все изменилось. В обществе, которое множилось и делилось на всевозможные социальные группы и классы, остались лишь две категории: скоты и повстанцы. Можно было бы еще вспомнить скитающихся по лесам, не попавшим пока в лапы вампирам несчастных. Но посмотрим правде в глаза: их скоро определят, если они не определяться сами.

Среди невольных скотов семья – это абстракция, ничья смерть никого не волнует. У них больше нет близких, нет друзей, нет сочувствующих соратников – они послушное сдавшееся стадо. Повстанцы – вольные люди, те для кого свобода и жизнь – тождественные понятия, те, кто смог преодолеть страх на эволюционном уровне. Мы другие, но тоже не позволяем себе привязанностей, не можем иметь семью в том виде, в каком ее знали в прошлом. О тех днях остались лишь воспоминания, и каждый, обладающий хотя бы крупицей разума, мечтал бы от них избавиться.

Но воспоминания не уходят. Севу я знаю с детства. Наши матери и отцы дружили между собой, когда еще не были женаты. Сева старше меня всего лишь на несколько месяцев, и иногда я думаю, что моя мама родила меня, чтобы не отставать от любимой подруги. Не то чтобы в детстве мы с Севой особенно дружили – мы были неизбежностью друг для друга, как брат с сестрой, данностью, которую не изменить, поэтому приходится с ней мириться. Сева был всегда талантливее меня, и поэтому я злилась на него, злилась, что он постоянно отнимал у меня все внимание взрослых, о зависти я тогда еще не знала. Вроде бы потом, когда мы стали старше, я стала первой подростковой любовью Севы просто потому, что, если кто-то постоянно маячит у тебя перед носом, а альтернативы нет, он становится неизбежным объектом и выбором. Я не знаю, почему мы всегда были так близки и почему никогда не были вместе, – так сложилось. Помню только, что там, в другом мире, где все было разумно и, как теперь, кажется, издалека, безоблачно, он всегда был в моем сознании. Чтобы я ни делала, с кем бы я ни находилась, Сева всегда был со мной – не вызывая особенных эмоций, тоски или надрыва, – он был частью моей реальности, каким-то вечным детством в моем внутреннем мире.

Мы оканчивали разные школы, но не было ничего удивительного, что выбрали один вуз и один факультет – журналистики. Тогда мы, как в детстве, стали снова соревноваться, но недолго. Сева вырвался вперед снопом яркого света, слепящей силой разума и таланта. Я восхищалась. И просто смотрела, как он летит на бешеной скорости, далеко впереди нас всех, его сокурсников, совершенно точно к славе и успеху, как нам тогда казалось. Я читала работы Севы с каким-то тупым недоумением: как я могла не написать это?! Все, что он описывал, безусловно, все знали и видели, но никто не смог подобрать нужных слов, никто не замечал очевидной сути, никто не мог четко сформулировать эти простые логические конструкции, но они словно были всеобщими. Это было гениально – потому что оставляло у всех одно чувство: «Я же всегда это знал!» Тот же эффект Сева производил, произнося речи – с малолетства владея ораторским даром, он моментально увлекал любую аудиторию, заставлял людей погружаться в создаваемую им реальность. Иногда меня посещают кощунственные мысли, что еще до того, как стать вампиром, он был на них похож, в том смысле, что ему были доступны их способности – способности властвовать над умами, чувствами, управлять человеческим нутром.