Даниил Заврин - Инквизитор

– Прошу вас, не надо. У меня дети. Я не буду больше. Я обещаю.

– Я знаю. Я знаю, что не будешь. А потому я помогу тебе. Я заберу твоих детей. И, поверь, с нами им будет лучше.

– Ублюдок! Сволочь! – дернулась женщина, но храмовник быстро коснулся её шеи, и голова несчастной безжизненно повисла на плечах.

– И потому все твое сквернословие – это лишь боль, которую я уберу, – задумчиво проговорил храмовник, отстранённо добавив: – детей в машину.

– Подождите, вы хотите забрать детей? – не выдержал Савелий. – Подождите, но о детях не было разговора.

Храмовник поднял на него свой тяжелый мрачный взгляд. И было уже неважно, сколько ему лет и как выглядит его кожа. Возраст этого человека читался теперь легко, лет ему было сорок или около того.

– Разве это важно, Савелий Петрович?

– Да. Точнее, меня не предупреждали. У неё есть сестра. Она может забрать детей, – начал было он, доставая сигарету.

– Хотите закурить? – спросил храмовник, внимательно за ним наблюдая.

– Я? – нерешительно посмотрел на сигарету Савелий, вдруг ощутив липкий сковывающий страх. – Нет, я бросаю. Просто привычка, ношу для профилактики.

– Понимаю. Иногда надо уступить, чтобы потом окончательно победить. Мы тоже так делаем, – сказал храмовник, кладя руку ему на плечо. – Спасибо за содействие. Эти сектанты… От них одни проблемы.

Савелий устало кивнул. Он вдруг очень сильно почувствовал свою усталость. Ему захотелось домой, в свою кровать. Лечь и уснуть. Но сейчас он должен был достоять эту вахту. Ещё каких-нибудь двадцать минут, пока всех этих несчастных не заберут храмовники, как стали называть в последние годы священнослужителей.

***

Закончив молиться, Дмитрий перекрестился и, встав с колен, зажег свечу рядом с иконой. Теперь, когда его перевели на службу в Москву, он молился реже, но едва получив свободную минуту, сразу же спускался сюда, в молельню, где смешивались ароматы старых каменных иерусалимских плит, воска и ладана, которые были так близки его верующей душе. Он поправил черную форму. Она была совсем новой и идеально сидела на нём.

Сзади послышался шум. Эта была она, та самая еретичка, прогнившую душу которой они приволокли в святую обитель, где под пристальным вниманием церкви смогут вырвать из неё признание в грехах. Но сначала… Сначала она, как и все, получит шанс покаяться добровольно. Что хоть и занимает время, но является обязательным моментом при раскрытии еретиков. Таков уж порядок. Дмитрий открыл дверь в допросную.

Наталья Федоровна Чеснова, немолодая женщина лет сорока пяти, сидела уже спокойнее, без всех этих выразительных движений, которыми ещё полчаса назад она одаривала всех священников, кто пытался с ней заговорить. Теперь она была куда более послушной. А потому, устало вздохнув, Дмитрий сел перед ней, с печалью во взгляде наблюдая за её видом. Ему очень не нравились эти скомканные волосы, вздутые слипающиеся глаза и многочисленные кровоподтеки на лице.

– Я спрошу тебя ещё раз. Как давно ты находишься в секте?

Наталья Федоровна медленно повернулась, но скорее на звук, нежели на его образ. Видела она совсем плохо, если вообще могла что-либо разглядеть.

Дмитрий вздохнул. Это ожесточенное сопротивление выматывало его. Утомляло. Но он понимал, что результат важнее его усталости. Конечно, он может сделать вид, что перед ним обычная немолодая женщина, пьяница. Подобных ей можно встретить на любом углу и потом отпустить, так как понятно, что на хмельную голову идут всякого рода непотребные мысли. Это, конечно, куда легче тех усилий, которые он прикладывал здесь. Но, увы, это вовсе не гарантирует покой.

А вот понимание того, что он смог вскрыть гнойник отчаянной жажды поколебать святую веру, жажду заразить этим безумным желанием остальных людей – это понимание бесценно. И только оно даст ему спокойный сон.

Но для этого он должен видеть правильно. Не так, как остальные. Видеть, что эта немолодая женщина, которая так ловко представляется обычной пьяницей, есть росток зла, манипулирующий сознанием обычных людей, простых смертных, которых он поклялся привести к чистой вере. Дмитрий посмотрел на Наталью Федоровну. Заблеванная кровавой жижей, она престранно улыбалась.

– Когда ты сдохнешь, храмовник, тебя ждет суд. И там ты ответишь за всё.

– Значит, всё-таки ты веришь во что-то, – довольно заметил Дмитрий. – А, стало быть, цирк с трудной жизнью закончен, еретичка.

Наталья Федоровна подняла голову и, сплюнув кровь, постаралась как можно сильнее разлепить глаза. И ей это почти удалось.

– Да. Наверное, ты всё-таки прав. Пришло время посмотреть своей смерти в лицо.

– Не смерти. А справедливому суду. И ты правильно решила, что подумала о раскаянии.

– Уж не перед тобой ли, храмовник? Сколько ты сегодня убил, поймал, выпытал?

– Сегодня я был занят только тобой.

– Тогда мне жаль твоих трудов. Я ничего не скажу тебе, храмовник. Ни о себе, ни об остальных

– А надо ли больше? Неужели ты думала, что мы не следили за твоим домом? Или, вызвав этого лейтенанта, старший послушник Михаил надеялся лишь на то, что он откроет дверь? Боюсь, ты недооцениваешь нас. Мы хотели узнать, насколько близко он работает с вами. Насколько его выдаст собственный страх. И знаешь? Он выдал. И, я уверен, с ним мне придется провозиться намного меньше.

– Да пошел ты! Тебе ничего не доказать. Я ничего не скажу.

– Да признание особо и не требуется. Хватит и той ереси, что ты несла в интернете, включая оскорбление священнослужителя.

Дмитрий поднялся со стула и посмотрел на камеру. Теперь пленку следовало отправить в церковный суд, где будет вынесен приговор. Раньше с этим было сложно, так как отдавали всё в следственный комитет, но, Слава Богу, их права урезали, инквизиции теперь позволялось всё решать напрямую, без сторонних вмешательств.

Выключив камеру, он развернулся к женщине и глумливо улыбнулся. Эти небольшие дополнения после основной процедуры допроса были одним из самых приятных моментов в его работе.

– Знаешь, когда ты будешь умирать, я хочу, чтобы ты подумала о своих детях. О том, что им будет гораздо лучше в наших пропитанных верой покоях, нежели в твоей заблеванной лачуге. Ведь ты – никудышная мать!

– Ублюдок! – не выдержала женщина, рванувшись с места. – Гори в аду, мразь! Гори в аду, черная сволочь! Я вырву твое сердце, будь ты проклят, не смей упоминать моих детей, мерзость!

Дмитрий посмотрел на её руки. Порезанная металлом кожа вздулась и почти скрыла металлические обручи вместе с их столь приятным серебряным цветом. Он усмехнулся. Эти еретики всегда любили роль заветных матерей, играя на человеческих эмоциях. Порой искусно, порой наивно и иногда совершенно бездарно. В этот раз склонялось к последнему.