Нина Воронель - По эту сторону зла (Былое и дамы-2)

Одним прыжком Элизабет очутилась под окном, тоже упала на колени и оказалась щекой к щеке с запрокинутой головой матери. По какой-то особенной тишине, несмотря на эту еще теплую щеку, она сразу поняла, что мать скончалась. Это понимание не помешало ей послать испуганного Питера сперва за врачом, а потом за священником и полицейским и еще на почту, чтобы отправить графу Гарри телеграмму о смерти матери. Она словно оцепенела и выполняла все положенные действия почти неосознанно, но исправно, как автомат.

Пока Питер с помощью полицейского осторожно спускал носилки с телом матери вниз, она все порывалась напомнить той, бездыханной, что пора надеть на Фрицци чистую пеленку. И вдруг спохватилась, что теперь ей самой придется менять брату пеленки. А при этом сквозь пелену горя, отчаяния и страха перед неразрешимыми житейскими задачами тихо-тихо пробивалось осознание того, что больше нет препятствий и можно перевозить в Веймар и самого Фрицци, и его драгоценный архив.

А там, в Веймаре, в роскошной отремонтированной вилле, глядящей на столичный город почти с птичьего полета, у нее будут помощники – молодые, влюбленные в философию ее брата – красавец Фриц Кегель – ах, почему она не встретила его лет десять назад! – и умница Рудольф Штайнер, который уже успел написать и издать книгу о Фрицци – с ним тоже неплохо было бы встретиться лет десять назад!

Да-да, тот самый Рудольф Штайнер, преобразователь педагогики. Трудно поверить, что глубоко почитаемый либеральной интеллигенцией Рудольф Штайнер был страстным ницшеанцем. Может, стоит призадуматься – почему? Не потому ли, что он читал истинного Ницше, а не популярную трактовку его волевой сестры, которая не понимала ни его мыслей, ни его метафор, ни выразительности языка брата, воспринимая все слишком буквально?

Отчаявшись разъяснить Элизабет сущность философии Фридриха, Штайнер записал в своем дневнике: «Фрау Фюрстер так проста во всем, что касается логических построений ее брата, так проста! Ну ничего не понимает!» Однако именно написанная ею биография Фридриха Ницше положила начало его всенародной, а потом и всемирной славе – скорей всего, именно благодаря своей простоте. И конечно, благодаря железной воле простоватой Элизабет.

Железная воля Элизабет проявилась сразу же, как только она начала собирать материалы для Архива – она когтями выдирала письма брата у его близких друзей, порой доходя до угрозы суда. Отказала ей только Козима Вагнер, которая беспощадно сожгла письма Фридриха, так и не оставив ответа на жгучий вопрос, объяснялся ли он ей в любви. Вполне возможно, что она сделала это из зависти – она писала дочери: «Подумать только, эта жалкая девка, которая работала у меня нянькой, вознеслась так высоко за счет своего безумного брата и катается в роскоши как сыр в масле».

Через пару лет Элизабет придумала новое объяснение болезни Фридриха – она якобы нашла в бумагах мужа письмо от брата, в котором он обвинял Бернарда в своей болезни. Будто Бернард, в знак презрения к философским построеним Фридриха, похитил у него сестру, которая была его единственной опорой в жизни. Фридрих угрожал, что очень скоро он в отместку примет двойную дозу снотворного, облегчающего боль его разбитого сердца, и навсегда потеряет связь с реальностью. Не в силах перенести разлуку с сестрой, он однажды так и поступил!

– Это письмо звучало как предсмертный вопль измученной души, – заявила Элизабет.

Письма никто не видел, так что до сих пор не ясно, существовало ли оно вообще.

Лу приспустила верхнее стекло, и в купе ворвался весенний ветер. Она усмехнулась – вот он истинный ветер свободы! Наконец она свободна и ни от кого не зависит, ни от Георга, ни от Карла, ни от сероглазого оперного режиссера, с которым провела последние две недели в Вене. Он не провожал ее на вокзал, а мирно поцеловал перед уходом на репетицию, даже не заподозрив, что она уже купила билет на поезд Вена—Париж. Да и как он мог это заподозрить, если у них все было складно и любовно? Ведь это только она, заранее почуяв надвигающуюся на них угрозу привычного однообразия, решила не дожидаться, пока она ему надоест. И поспешила покинуть его поскорей, чтобы он гадал и не мог догадаться, за какую провинность наказан и брошен.

Лу зябко поежилась, но окно не закрыла – ей нравилось легкое шуршание ветра в складках коленкоровой занавески. Она была собой довольна – за последние пару лет она отлично разработала изощренную технику разлук, превращающую ее в недосягаемый объект неудовлетворенного желания. За окном замелькали тусклые огоньки дальних пригородов Мюнхена. Лу задумалась. Срочно предстояло решить, как быть – пересесть на ночной берлинский поезд и вернуться домой к Карлу, или ехать дальше в Париж к Савелию? Представив себе, как оба они будут рады ее приезду, она сразу заскучала – в этом не было ничего нового, да и не хотелось всю ночь трястись на неуютной вагонной полке, пускай хоть и первого класса.

А что если остаться в Мюнхене? Ведь в среде ее друзей все настойчивей утверждалось мнение, будто Мюнхен становится культурным центром Европы. Какой же это будет культурный центр без нее? Она быстро набросила пальто, натянула перчатки и вызвала кондуктора, чтобы вынес на площадку ее чемоданы. На платформе ее никто не встречал – это было непривычно и даже немного неприятно, хоть она сама была виновата, никого не предупредив о своем приезде. Что ж, такова плата за полную свободу. Но все же по прибытии в отель она пожертвовала свободой, вызвала посыльного и отправила одному из своих литературных поклонников записку о том, что она на несколько дней приехала в Мюнхен.

Ее записка привела в движение весь механизм мюнхенской культурной жизни, и с утра на Лу посыпался град посещений и приглашений на приемы, презентации и премьеры. Да, похоже, Мюнхен и впрямь становился культурным центром Европы. А она, Лу, пусть хоть на время, будет центром культурной жизни Мюнхена. И она с удовольствием закружилась в веселом водовороте приемов и премьер.

Наутро после одной из премьер она получила странное письмо без подписи, не похожее на обычные приветствия, присланные ей назавтра после посещения театра. Автор письма сбивчиво утверждал, что, будучи вчера в театре представлен Лу в антракте, он по возвращении домой стал читать ее эссе «Иисус Христос – еврей». Перечитав его несколько раз, он с восторгом убедился, что строй ее мыслей удивительно совпадает со строем чувств, выраженных в его поэтическом цикле «Видения Христа». И теперь он убежден, что его поэзия освящена ее гением.

Это неподписанное письмо странно тронуло ледяное сердце Лу, в нем было все, чего не было у других, – доверчивая беспомощность и детская уязвимость, сочетающаяся с уверенностью в своем призвании. Лу захотелось встретиться с автором письма, но как она ни старалась, ей не удалось вспомнить всех, кого ей представляли вчера в театре. Она попросила в книжном магазине поэтический сборник «Видения Христа», но никто о нем не слышал.