Саша Антушевич - Город Че

Второй сидел на ступеньках, прямо на разбитых плитах, словно на развалинах чего-то античного, расставив полные ноги, и мычал, закрыв лицо руками.

Третья – худенькая девушка кричала в микрофон, нервически тряся шеей. Она стояла на фоне разбитой пятиэтажки. Оператор снимал с плеча. Оператор был стоек, как штатив. Другой подсвечивал обычным карманным фонариком – руки его тряслись.

Говорили, что люди не пострадали. Вроде, не успели ещё с работы вернуться и из школы. Но это было ещё не точно. Ещё продолжали искать.

Кирпич, балки, куски железа.

Грушеобразная женщина в куртке с седым мехом курила и сплевывала на сторону.

– ЧётвОрится…, – повторяла соседке – высокой жеманной бухгалтерше. – Ты глянь! Людей подавили.

Серенький прокуренный майор и ещё целая бригада сереньких людей в перчатках и с чемоданами окружили бетонное основание башни. Они светили фонарями, но ближе не подходили – не было команды.

– Её построил мой отец, – прокуренный майор сидел возле маленького фонарика, листая подобранную тут книгу.

– Это в каком году? – блондинка с растрепанной гулькой стояла над ним и сверху смотрела на листы, исписанные гелиевой ручкой.

– Не знаю, в восьмидесятые…

– А мои ещё тогда сюда не переехали.

– Откуда они?

– Из Донецка.

– Да, тогда строили.

– Твои строители были?

– Да. А твои?

– Папа – инженер, мама – учительница музыки.

Где-то за башней, во дворах, пискляво надрывалась собачонка.

– Иван Сергеевич, подойдите-ка сюда, – позвали из светлого пятна специалисты в синих куртках.

Их лица были так осознанно ясны – каждая морщинка видна, каждая пора.

– Смотрите, – они направили прожектор куда-то вправо и вверх.

Майор приблизился и обмер. Бок башни – её теперешние ребра – был исцарапан и искусан сразу в нескольких местах.

По тротуару у поверженной антенны вышагивал рыжий детина. Мэр ещё не знал об укусах. Он теребил бахрому шерстяного шарфа, накинутого поверх пальто. Надо было решать, куда селить людей.

Очередь появлялась часов в девять. Человеческая змейка поперёк мраморного холла. Работали не все окошки. Вялая регистратура отворачивалась, болтала сама с собой, отвечала на звонки и металась по стеллажам, хранившим истории болезней.

– Вашей карточки нет.

– Она должна быть здесь, – пугались старушка или светлая студентка, или молодчик в растянутых трениках.

– Не знаю, может, у вас на руках.

– У меня её нет, – молодчик нервничал, и басок его слегка задрожал. – Вы что, мою карточку потеряли? – бабушка трясла в воздухе полисом.

– Может, у специалиста. Вы когда последний раз обращались?

– Летом,– пискнула девушка.

– Ну, не знаю…

– Мне талончик к хирургу, –молодчик постукивал костяшками по пластику.

– К хирургу только через терапевта. Терапевт с 11.00 сегодня. Пойдёте?

Они шастали по этажам и коридорам, не разбирая дороги, не совсем понимая, кто они и откуда. Тусклые, сморщенные, старички и старушки вылетали из-за углов, задевали всё и всех плечами, толкались в дверях, нависали в очередях. Любовь к тесноте – культ гражданской близости.

Молодых было меньше, поэтому они были заметней. Девушек больше. Больше круглолицых блондинок с тонкой, нежной кожей, в обтягивающих джинсах и со старательно зализанными хвостиками. Все дышали – вдыхали и выдыхали болезни. И каждый всматривался в другого, пытаясь угадать чужой недуг.

В розовых тоннелях хлопали белые двери. Стульев хватало всем.

– Кто последний в 105?

– Мне на 9.15.

– А мне на 9.10. Значит, будете после меня.

Остальные равнодушно поникли. Кто-то уставился на свои руки, кто-то на стену, кто-то в телефон.

Казалось, всё здесь заражено. Все поверхности – особенно дверные ручки – покрыты толстым слоем грязи, в которой, если присмотреться под микроскопом, столько болезнетворных бактерий, сколько и людей-то на Земле не живёт.

Клокастый мужичонка в жилетке прижимал к коленям портфель и еле-еле сдерживал чих.

У 309-го в воробьиную линию вытянулись улыбчивые старики. Над ними, как солнце, колесо правильного питания – разноцветная, выпуклая схема. В простенке – гипсовое ухо.

– Кто следующий на массаж? – из двери высунулась процедурная сестра – желчная женщина в синем колпаке.

Навстречу поднялась тучная кудряшка, вокруг которой плавало что-то неотчетливо-чесночное.

Из 309-го вылупилась седая малышка в коричневой водолазке.

– Ты на массаж? – на скамье она увидела знакомую и кинулась к ней, как кошка.

– Да. Я уже третий раз, – расплылась товарка в мохеровой кофте. – А ты?

– Шестой, – довольно протянула водолазка.

– И как?

– Да никак. Ни в ту, ни в другую сторону. Думала, мне слуховой аппарат поставят. Но доктор сказал – рано ещё. Вот хожу.

– У меня мужу поставили, так у него от этого аппарата голова болит – так и валяется…

– А я после этих процедур телевизор стала делать тише.

– На сколько делений делаешь?

– На семнадцать.

– А я на пятьдесят.

– Ааааапчхиииии, – интеллигент не сдержался и выплеснул сопли на руки и на портфель. Многие обернулись.

– Кто на масло? – настаивала желчная медсестра.

Сквозь приоткрытую дверь виднелись фигуры, согнутые над мигающими лампочками. Одной бабульке грели ухо, второй заливали что-то с помощью длинного шланга, третья тужилась, закрывая нос двумя пальцами: «Фух, фух, фух».

– Хорошо пошло, – обмякла старушка, придерживая кишку, тянущуюся к её левому уху.

Чуть дальше – еще одна стерильная комната. На стуле Анастасия Николаевна оттягивала книзу свой язык, медсестра вставляла ей в рот металлический пинцет.

– Ииииии, – тянула медсестра.

– Ииииии, – вторила учительница.

Глаза её испуганно вращались. В горло стекало целебное масло каланхоэ.

Город крепко спал. Улицы, скованные ледяным панцирем, обещали поутру очереди в травмпункт. Падал первый снег – робкие пушистые хлопья укрывали тротуары.

На углу улиц Ленина и Сталеваров в крайнем окошке под самой крышей пятиэтажки зажегся свет.

Прокуренный майор был, пожалуй, единственным, кому в ту ночь не спалось. Бессонница – расплата за удачу. Там, в управлении, непривычно бритые щёки майора украшали стенд вестибюля – «Лучший оперативник».

Сейчас он, небритый, в мягкой пижаме, заляпанной яичным желтком, склонился над фотографиями покусанной башни.

На плите голосил чайник, которую минуту пытаясь обратить на себя внимание. Струя пара из носика визжала.

Тридцать квадратных метров – его вольер, бесплатно выданный государством еще отцу.

В комнате над разобранным диваном – жёлтое пятно. По потолку изредка проползают светлые блики. Молчит телевизор. Тикают часы. Чуть-чуть слышно, если прислушаться, зажмурив глаза – шуршат книги на стеллажах.