Леонид Алехин - Ночное ограбление

Из-под ткани послышался стук костяшками пальцев.

Рука Джейн сама по себе протянулась, чтобы ткань отдернуть.

— Любопытство всегда губило вас, дочери Евы, — услышала она над ухом.

Маэстро Шадов стоял рядом с Джейн. Оставалось только гадать, как он появился в кабинете, минуя вход, и совершенно беззвучно оказался у нее за спиной. Когда он успел переодеться в черный балахон с медальоном на груди и взять в руки свою трость?

Набалдашник трости и медальон излучали свет. Глаза Магистра, напротив, пугали своей чернотой. В них кружились вихри бездны.

Джейн почувствовала, как эти вихри уносят ее разум с собой.

В себя Джейн привел возобновившийся рев. Страшные глаза Шадова отпустили ее.

Она бросилась к выходу, прижимая камеру к груди.

Немигающий взгляд Хозяина Балагана продолжалал сверлить ей затылок. Даже когда входная портьера упала за ее спиной.

Не помня себя, Джейн выбралась из шатра. Черный лимузин стоял на прежнем месте. Гигант-шофер высился рядом с ним неподвижной горой.

Черных очков не было на его лице. Не было и глаз. На том месте, где у людей находятся глазницы, Джейн не заметила даже признаков впадин. Только гладкую кожу.

Что-то метнулось у нее из-под ног к машине. С замиранием сердца Джейн увидела огромный глаз. Он полз по земле, перебирая ресницами. Взобрался по колесу наверх, устроился на капоте. Уставился на Джейн черным зерном зрачка.

Шофер повернул в ее сторону слепое лицо. Полез в нагрудный карман, извлек очки и скрыл за ними свой жуткий изьян.

Его лицо осталось намертво впечатанным в память Джейн. Вскрикнув, она повернулась и побежала по улице прочь. Подальше от Безумного Балагана и его обитателей.

Спустя много кварталов она все еще слышала яростный рев.

Загремела дверь камеры.

— Скиннер, на допрос.

Сосед Люпионе заспешил к выходу. На допрос его водили дважды, утром и вечером. Ублюдок стучал на весь тюремный блок. Подслушивал и подглядывал во время прогулок, вытягивал сведения из сокамерников. Раз в два месяца его подсаживали к новой жертве, чаще всего к новичкам.

С Люпионе, никак не тянувшего на новичка, у Скиннера выходило не очень. Все, что пока стукач пока имел сообщить начальству это длинный список итальянских ругательств, услышанных в свой адрес. Если бы не перспектива условно-досрочного Чак Бритва давно бы задушил крысу своими руками.

Задушил. Своими руками. Cегодня эта мысль казалась особо притягательной.

С ней-то он и заснул.

— Здравствуй, Чак, — сказала блондинка в красном платье. — Ты же не забыл меня? Не забыл милую Ангелину?

Люпионе помотал головой. Ее разве забудешь?

— Ты же была утром в другом платье, — сказал он.

Ангелина провела ладонями по бедрам, разгладила шелк.

— Это платье я надела специально для тебя. Тебе нравится?

Люпионе промычал что-то похожее на «ничего себе». Он плохо разбирался в тряпках и предпочитал баб совсем без них.

— Я надевала его все два раза, — тихо сказала Ангелина, приближаясь к нему вплотную. — Первый раз на мою свадьбу.

— Ты замужем? — Люпионе боролся с желанием попятиться назад.

Близость этой девицы с некоторых пор вызывала у него в желудке спазмы.

— Не знаю, можно ли назвать это замужеством, — Ангелина провела длинным ногтем по подбородку и шее Люпионе. — Люди не признали нас, церковь отвергла. Семья отвернулась от нас. Мы вынуждены были бежать, скрываться. Потомки древнего рода, мы зарабатывали на жизнь презренным ремеслом циркачей.

— Кем был твой муж? Почему с вами так обошлись?

Взгляд Ангелины затуманился.

— Мой супруг, Дитрих, он был лучшим из мужчин. Наследником графской усадьбы. Поэтом. Искуснейшим бойцом на ножах. Непривзойденным любовником. Он был моим братом.

Любую другую женщину, спавшую с собственным братом, Люпионе обозвал бы «шлюхой». Но на Ангелину у него не поворачивался язык. Прилип к гортани.

— Мой брат подарил мне это платье в ту ночь, когда я стала принадлежать ему, — Ангелина улыбнулась. — Навечно. А на заходе солнца следующего дня меня облачили в него снова. Для них это была память о кровном грехе, связавшем меня и Дитриха. Для меня знак того, что вечность теперь принадлежит нам двоим.

Она отошла в сторону. Чак Люпионе увидел за ее спиной могильный камень. Эпитафия готическим шрифтом гласила:

ANGELINA VON MESSER

1889–1913

RUHIG SEI DEINE SEELE 2

— Я надела мое платье дважды, — шептала Ангелина на ухо Люпионе. — Первый раз на свою свадьбу. Второй раз на свои похороны.

Ее дыхание отдавало ледяным холодом. Закричав от ужаса, Люпионе шагнул назад, споткнулся о кучу мокрой земли.

И полетел в разрытую могилу.

Люпионе сел на нарах, обливаясь потом. Теперь он вспомнил весь утренний разговор. Целый день в его памяти зияла необъяснимая дыра, заполненная слепым страхом. Люпионе напрочь забыл «дело», о котором говорила Ангелина. Таково было ее желание — взвести его, как часовую бомбу, заставив действовать в нужный час.

Стрелки были установлены на полночь.

Ангелина предлагала Люпионе совершить побег из самой охраняемой городской тюрьмы. Для этого надо было сделать сущий пустяк.

Ровно в двенадцать часов задушить храпящего на нарах Скиннера.

Остальное Ангелина обещала сделать сама.

Люпионе не успел сказать ей и третьей части того, что он думает по поводу этого безумия. На словах «тупая сука» Ангелина нежно взяла Чака Бритву за шею.

И без видимых усилий оторвала его от пола одной рукой.

Наконец-то он понял, что за сырой запах облаком окружал Ангелину. Особенно сильно его источали тонкие пальцы, сжимающие шею Люпионе.

Запах мокрой земли.

Хрипя и суча ногами, гроза Нью-Йорка висел в воздухе. Держа его на вытянутой руке, Ангелина заглядывала снизу в закатывающиеся глаза Люпионе и повторяла, что он должен сделать.

Каждое слово врезалась в него, как слова эпитафии в могильный камень.

Эпитафии Чарльзу Скиннеру, мелкому карманнику и стукачу.

Родился в июне тысяча восемьсот девяносто седьмого, в Рэдсан Виллэдж, штат Небраска.

Умер в марте тысяча девятьсот двадцать девятого, в Нью-Йорке, штат Нью-Йорк.

Задушен соседом по камере.

Сначала спящий Скиннер и не думал сопротивляться. Но когда пальцы Люпионе нащупали его кадык, он проснулся, стал метаться, полез руками Чаку в лицо.

Пришлось несколько раз хорошенько приложить его затылком о нары. Так он совсем затих, только уже в конце засучил ногами.

И умер. Распухший язык вывалился изо рта Скиннера. В лунном свете он казался черным. Падавший из маленького окошка луч, омыл лицо убитого белизной, вернув ему спокойствие сна, не отягощенного кошмарами.

Для Чака Люпионе кошмар только начинался.