Ольга Зверлина - Волшебное дуновение

Он попросил у хозяина гостиницы карандаш и листок бумаги, закрылся в своей комнате и впервые за много дней начал рисовать.

Никогда не приходилось рисовальщику погружаться в столь отталкивающее, нестерпимо кошмарное – от напряжения его кожа покрылась мурашками, скулы свело…

Но пальцы отчаянно стискивали карандаш. И вели, вели его по листу…

Художник рисовал оборотня.

На бумаге оживало жуткое одинокое существо, несущее только ужас и смерть, ужас и смерть – неотвратимую гибель всему живому. Так же, как и он, несчастный рисовальщик.

Но, в отличие от Ротбура, оборотень не владел собой, не мог остановиться.

Его переполняла жажда убийства – он жил чужой смертью.

Когда рисунок был закончен, Ротбур отнёс его хозяину гостиницы.

– Вам больше нечего бояться, – сказал рисовальщик. – Ваш оборотень теперь мёртв.

Глядя на пугающую картинку, хозяин лишь с сомнением качал головой.

Но с этого дня оборотень действительно исчез.

И городок вздохнул свободно…

* * *

Так Ротбур нашёл в своём призвании новый смысл.

Он продолжал скитаться по миру, но теперь рисовальщик больше не бежал от самого себя и своего рокового дара. Теперь он искал зло. Он рисовал зло.

Чтобы уничтожить его и победить смерть.

И тогда тёмная дева вновь явилась к нему.

– Ты обманул меня, ловкий рисовальщик, – усмехнулась она, – но напрасно ты встал на моём пути! Не надейся, я не сниму своего проклятия: тебя никогда не коснётся моя благословенная рука! Ты будешь вечно скитаться по жизни, и эта вечность не отпустит тебя. Я буду забирать твоих друзей, твоих возлюбленных, твоих детей – ты будешь страдать одиноко, страдать всегда – вечно, вечно!

Всё было так, как она и обещала: мир вокруг Ротбура менялся, словно калейдоскоп – полыхали войны, свергались правители, уходили друзья, умирала любовь – а он всё жил и жил, потеряв счёт годам. Жил, бесконечно рисуя зло, бесконечно борясь с неистощимой на выдумки Смертью.

Один, всегда один.

И однажды Ротбур понял, что невыносимо устал, что захлебнулось в океане боли его измученное сердце – ведь он был всего лишь человеком.

И тогда он нарисовал самого себя.

Это был его последний рисунок – ведь всё, что рисовал Ротбур, умирало.

И с окончательным точным штрихом, оставленным на бумаге, жизнь покинула рисовальщика. Только тогда в его комнату вновь вошла тёмная дева.

– Ты опять сумел обмануть меня, хитрый рисовальщик, – сказала Дева-Смерть, глядя в его застывшее спокойное лицо. – Впрочем, я не в обиде.

А с портрета на неё смотрел живой Ротбур.

Он улыбался.

питерская городская сказка

Он чавкал.

Он ронял макароны с тарелки. И бутерброды – маслом вниз.

Он крошил на пол хлеб и печенье. И обязательно проливал на скатерть томатный сок. И чай. И даже кофе.

Он швырял в окно кости и яблочные огрызки. Он кидал обёртки и пустые бутылки прямо на тротуар. И плевал под ноги семечки и ореховую скорлупу. Он просто плевался.

И всюду, всюду бросал окурки.

– Вот свинтус! – возмущались люди, глядя ему вслед. – Просто свинтус какой-то!

Но больше всего он любил опрокидывать урны и мусорные бачки. Глядя на рассыпающийся мусор, он веселился от души. И вот как-то поздним вечером, радостно поддавая ногой очередную злополучную урну, он напоролся на тётку. Странную тётку.

Тётка уставилась прямо ему в глаза. Один глаз у неё был не по-хорошему зеленющий, а другой – какой-то неразборчивый. Она сказала страшным голосом:

– Ты – свинья!

– Нет, не свинья! – почему-то заоправдывался он. – И вообще-ка, тётка, отвяжись…

– Нет, ты – свинья, – повторила странная тётка, – свиньёй же тебе и быть!

И такая непонятная злая сила была в этих тёткиных словах, что он весь съёжился, испуганно зажмурился и рухнул на тротуар. А когда открыл глаза, никакой тётки рядом уже не оказалось.

– Это Антипкина была, с Лиговки, – склонился над ним сердобольный старичок, позвякивая мешочком с пустыми бутылками. – Крепко злоязыкая баба! Ой, парень, а что у тебя с лицом-то?

Старичок отшатнулся, затряс бутылками и, испуганно оглядываясь, засеменил прочь.

Боясь шевельнуться, он тупо глядел вслед старичку, пока тот совсем не скрылся за углом. Оставшись в одиночестве, он осторожно поднёс руку к лицу, коснулся своего носа – и вздрогнул: вместо носа нащупал он что-то шершавое, продолговатое и тупое. Он вскочил – и обнаружил вдруг, что ноги его стали странно короткими. Да и руки тоже. Путаясь в брюках, в ужасе рванулся он к ближайшей ларёчной витрине – и в рыжем свете фонаря увидел жуткое своё отражение: из заляпанного стекла вместо человечьего лица таращилась на него свиная морда.

Сбылось тёткино пророчество. Он сделался Человеком-Свиньёй.

Потом он долго бежал, крался тёмными переулками, прячась от прохожих. Одна мысль всё не давала ему покоя: а может ли он ещё говорить по-человечески? Но он боялся открыть рот – говорить с самим собой было страшновато. Наконец решившись, приблизился Человек-Свинья к пьяному, одиноко дремавшему на пустой трамвайной остановке и, запинаясь, спросил:

– Давно… давно транвая ждёте?

О счастье! Он мог – он мог говорить!

Пьяный вздрогнул и, вскинув голову, тупо уставился на Человека-Свинью. Внезапно глаза его радостно прояснились.

– Хо! Хрюша пришёл! – икнул пьяный. – Спокойной ночи… алкаши! Ну и нахрюкался же я сегодня!

Наконец Человек-Свинья решился пойти домой.

Долго ковырялся он ключом в замочной скважине, но дверь всё не открывалась. Ему пришлось позвонить.

– Хто та-ам? – спросила за дверью зевающая невестка.

– Это я как бы, – неуверенно ответил Человек-Свинья.

– Вот свинья! Всё шляешься по ночам, покою нету, – заворчала невестка, лязгая засовом – и вдруг взвизгнула: она увидела Человека-Свинью.

Тыча в него пальцем, невестка пронзительно визжала, загораживая дверь.

На шум прибежали брат Николай и сонный дылда-племянник.

– Пошёл вон, образина, а то в ментуру сдадим, – мрачно пообещал брат Николай.

– Николай, братан, это же я! – вскрикнул в отчаянии Человек-Свинья. – Это тётка Антипкина с Лиговки так меня уделала! Я же это! Смотри: вот и куртка моя, и паспорт вот новый, вместе же получали! Я брат же твой!

Брат Николай схватил Человека-Свинью за шиворот, вздёрнул и прокричал в самое отвислое его ухо:

– Брат?! Я тебе покажу брата, свиномордия! Нету у меня братьев среди хряков!

И спустил Человека-Свинью с лестницы, обидно запустив вслед старой, со школы ещё, облезлой лыжей.

Так Человек-Свинья остался на улице. Искать его никто не стал. Брат с невесткой быстренько поделили его вещи и спрятанную в старой печной отдушине долларовую заначку, а на работе, в рыбной компании, его просто уволили за прогулы.