Перси Биши Шелли - Франкенштейн. Подлинная история знаменитого пари

Чарльз Лэм и Кольридж принадлежали к старшему поколению поэтов-романтиков, к так называемой Озерной школе. Ее окрестили в честь Озерного края, прекрасной местности на северо-западе Англии в графстве Камбрия, где они черпали свое поэтическое вдохновение.

Еще двое из этой компании, Роберт Саути – тот самый, который упрекал Годвина за излишнюю откровенность его воспоминаний о Мэри Уолстонкрафт, – и Уильям Вордсворт, тоже нередко бывали на Скиннер-стрит. Годвин был для них «старшим товарищем», наставником, его экономические и политические идеи, его понятия об общественной справедливости стали тем золотым эталоном, на который они равнялись. Став свидетелями Великой французской революции в очень молодом возрасте, они были потрясены ее последствиями и наступившей в Англии реакцией. Вместе с Саути Кольридж написал трагедию «Падение Робеспьера», после этого друзья одно время намеревались перебраться в Америку, чтобы организовать там коммуну «без царей, попов и слуг», которую назвали бы «Пантисократия». Поездка не состоялась из-за отсутствия средств.

Озерный край был зримым противопоставлением Лондону и вообще культуре больших промышленных городов, которая в последние годы набирала силу в Англии. В Лондоне – грязь и скученность, здесь – просторы пустошей, заросших вереском и папоротником-орляком, приобретающим осенью ржаво-рыжий оттенок, «уютная сень» дубовых лесов, гладь двенадцати озер с чистейшей водой, четыре из которых считались крупнейшими в Англии – Уиндермир, Алсуотер, Бассентуэйт, Деруэнт-Уотер. В Лондоне – закопченные стены домов, здесь – суровые и прекрасные склоны Камберлендских гор, сохранившие первозданную дикость. В Лондоне – всеобщий разврат, здесь – патриархальная чистота нравов. «Я никогда не смогу понять одной вещи, – писал Вордсворт о Лондоне, – как люди могут многие годы жить по соседству и так и не узнать имени друг друга». Вордсворт родился на северной границе Озерного края, позже уехал учиться в Кембридж и вернулся сюда в 1798 году, чтобы воспеть великое животворящее действие плеска озерной воды, шума горных ручьев, песен жаворонка, бега облаков в голубом небе, белизны нарциссов, словно танцующих на весеннем лугу. «Настоящий поэт должен по мере сил способствовать совершенствованию человека… делая его более разумным, чистым и постоянным, то есть созвучным Природе», – писал он. Под этими словами подписались бы все поэты Озерной школы. Отказавшись от культа Разума, дискредитировавшего себя в годы террора во Франции, они воссоздали культ Природы как хранилища всех изначальных ценностей человечества. В частности, они ввели в моду путешествия сначала в Озерный край, а позже в другие живописные уголки Европы с целью излечения от заразы больших городов и обретения изначальной мудрости. Теперь ее ищут не в тени библиотек, не в художественных галереях, не в роскошных дворцах, а на лоне природы. Там учатся, говоря словами еще одного романтика, Вильяма Блейка: «В одном мгновенье видеть вечность… и небо – в чашечке цветка». Недаром в Озерный край стремятся самые просвещенные герои Джейн Остин – чета Гардинеров и Элизабет Беннет, туда же, в Озерный край, Саути позже пригласит Шарлотту Бронте.

Поэзия решительно отвернулась от больших городов и провозгласила возвращение к Великой Матери-Природе. Но далеко не все романтики удовлетворяются, как Вордсворт, сельской идиллией. Природа в их стихах часто предстает грозной и пугающей, она будит воображение, рисуя страшные картины. Тот же Кольридж в том же 1798 году описывает свои видения под влиянием опиума в незаконченной поэме «Кубла-хан», где появляются не только «сады и ручьи», «оазис плодородный» и «чертоги наслажденья», но и «древний лес», «гигантские пещеры», «расселина… где женщина о демоне рыдала», таинственные крики из темноты пещер, в которых Кубла-хан слышал, «что возвещают праотцы войну», могучий гейзер, что «в небо взметывал обломки скал», и главное – стремительный «поток священный», символ быстротекущего времени, неуловимого и неостановимого. Кольридж рассказывал, что после пробуждения ясно помнил все прекрасные строки, явившиеся ему, но его отвлек посетитель какими-то суетными повседневными делами, и, вернувшись в комнату, поэт с горьким разочарованием обнаружил, что все забыл. Мораль читалась между строк: «Лови момент! Лови вдохновение! Не разменивайся на мелочи! Красота и переживание красоты – единственное, что в человеческой жизни достойно вечности!». Все эти образы – азбука романтического отношения к жизни, той новой эстетики и нового искусства любви, которую Мэри Годвин вскоре предстоит выучить.

А пока она отправляется с мачехой и сводной сестрой в гораздо более прозаическое путешествие. Втроем они едут в приморский городок Рамсгейт на юго-восточном побережье пролива Ла-Манш, в графстве Кент, которое называют «Садом Англии». Здесь живет приятельница миссис Годвин, и здесь Мэри предстоит обучаться в пансионе.

Пансион у нее, как и у прочих наших героинь, не оставил хороших воспоминаний – возможно, все дело в бедности родителей, которые не могли себе позволить действительно приличное заведение. Так или иначе, попробовав школьной муштры и голода, через полгода Мэри вернулась домой. В Рамсгейте она отточила свой французский и попробовала силы в переводе «Размышлений и писем Людовика XVI».

Ее возвращение оказалось испытанием для миссис Годвин, которая едва вздохнула с облегчением, сплавив с рук строптивого и упрямого ребенка, и теперь сполна оценила, что значит быть мачехой подростка. Мэри, с ее «на редкость смелым и деспотичным умом», вступила в долгий конфликт с Мэри Джейн, у которой, согласно определению Годвина, был «ум весьма сильный и деятельный». Очевидно, это противостояние двух умов и характеров настолько утомило Годвина, что он ухватился за приглашение Уильяма Бакстера обеими руками, тем более что Мэри, возможно, на нервной почве, стала жаловаться на боли в руке и ограничения движения. Врачи заподозрили костный туберкулез и посоветовали морские купания. Возможно, именно там она начала писать. «Нет ничего удивительного в том, что дочь родителей, занимавших видное место в литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве и марала бумагу еще в детские годы, – вспоминала она. – «Писать истории» сделалось любимым моим развлечением. Но еще большей радостью были грезы наяву, возведение воздушных замков, когда я отдавалась течению мыслей, из которых сплетались воображаемые события. Грезы эти были фантастичнее и чудеснее моих писаний. В этих последних я рабски подражала другим – стремилась делать все как у них, но не то, что подсказывало мне собственное воображение. Написанное предназначалось, во всяком случае, для одного читателя – подруги моего детства; грезы же принадлежали мне одной; я ни с кем не делилась ими, они были моим прибежищем в минуты огорчений, моей главной радостью в часы досуга».