Глеб Карпинский - Иди как можно дальше. Роман

Все поплыло в хмельном угаре. Он слышал голоса попутчиков, но они были далеко. Они обнимались перед ним и целовались, словно страстные любовники. Для них его не было, не было для них его страстных, выстраданных речей о несправедливости этого мира, о том, как он жаждет все изменить в лучшую сторону. Он говорил в пустоту о грядущей революции, о прозрении сознания масс, разрывая на себе последнюю рубашку, а они целовались. В какой-то момент солдатик вырвался из объятий блондинки, ему стало душно, он попытался открыть окно, и оно с трудом опустилось, вдохнув в купе ночную прохладу. За стеклом мелькали огни одиноких станций. Снежные вихри ворвались вовнутрь и закружились по купе.

– Энчик, закрой окно! Простудишься! – умоляюще сказала Луиза, но босоногий солдат не слушал ее и глубоко вдыхал воздух. Он словно видел что-то в глубине проносящегося мимо леса.

– Да сколько можно? – зашептал он. – Они все липнут и липнут, хлопают на меня своими прекрасными глазенками и томно вздыхают, будто здесь нечем больше заняться. Вчера одна заявила: «Хочу, чтобы завтра ты меня довел до оргазма, я этого два года жду. Сколько можно издеваться?». Устал…

Революционер смотрел на Луизу. Она была очень соблазнительной в этот момент.

– В России либо революцию делать, либо баб е..ть. Две вечные забавы. – заключил про себя он, глядя на очаровательные ножки блондинки, и рухнул на свое место.

В купе стало тихо, лишь слышно было, как похрапывал дед, ворча что-то себе под нос.

– Вы знаете…, – нарушила молчание Луиза и кивнула в сторону босоногого, – мы были в тамбуре, курили. Он вел себя, как мальчишка, признавался в любви. Вы верите, Адам, в любовь с первого взгляда?

Впервые в жизни она назвала его по имени, он даже не помнил, когда представился ей, и эта приятная внезапная дрожь пробежала по всему его телу.

– А он верит. – Продолжила блондинка. – В какую-то долю секунды я поддалась его уговорам…

У Адама кольнуло в груди.

– Уговорам? – переспросил он, нахмурив брови.

– Да… уговорам. Он умолял меня покинуть поезд. Говорил какой-то бред, что Вы опасный человек. Затем дернул стоп-кран. Но я передумала… Хотя, признаюсь честно, еще немного и мы кубарем свалились бы, держась за руки, в заснеженные сугробы.

– И почему передумали?

– Из-за Вас, – улыбнулась Луиза, – И он бесится!

– Так чем Вы занимаетесь? – спросил он у солдатика.

– Любовью, – вздохнул тот печально. – Все мы занимаемся любовью.

Луиза попыталась обнять босоногого, но он дал понять, что не хочет этого, почти высунув голову наружу. Холодный морозный ветер трепал ему длинные волосы. Порывы ветра были так сильны, а человек, высунувшийся в окно так худ и легок, что казалось, сейчас его сдует и он вот-вот улетит в мрак заснеженной ночи.

– Да куда ты, куда! – почти вцепилась блондинка в его гимнастерку и с трудом оттащила от окна.

В этот момент мимо промчался встречный поезд, и попутчики с ужасом слушали оглушающий шум проносящихся вагонов.

– Русские люди – это совесть мира. – заключил про себя революционер. – Их можно игнорировать, не замечать, отрицать само их существование. Но как только цинизм и ложь окружающего мира достигают своей критической точки, совесть пробуждается и карает нещадно.

– Какие патриотичные слова, – восхищенно вздохнула блондинка.

– Да что ты знаешь о патриотизме? – ударил вдруг по столу кулаком господин N. – Спроси его, Луиза, где он был в декабре 94-го?

От этого жуткого удара все, что еще лежало на столе, подпрыгнуло. Солдат был бледен. Его трясло и передергивало.

– Успокойся, Энчик! – вздрогнула блондинка. – Ты меня пугаешь!

Но солдат не мог успокоиться. Казалось, воспоминания об ужасах войны настигли его, и он перенесся на места сражений, будто он сидел в окопе с зажатой в руке гранатой, понимая, что враг наступает и силы оставляют его. Жилы на шее вздулись, словно натянутые тросы, лицо посерело, а глаза вспыхнули лютой ненавистью к тому невидимому, что окружало попутчиков. Ненависть была так огромна и заразительна, что все невольно начинали чувствовать себя в этом незримом бою.

Блондинка вскочила с места, не в силах переносить этот чудовищный взгляд, и потянулась за чемоданом.

– У меня там еще осталось успокоительное, – шептала она. – Ты потерпи немножко, мой милый…

– Они мне не помогут, не помогут! – почти рыдал Эн, хватаясь за голову – Я давно мертв, давно…

И он вдруг потянулся к окну и внезапным прыжком перевалился наружу. Адам вздрогнул, быстро трезвея, и подскочил, чтобы удержать босоного, но увы! Он увидел лишь длинное, точно змея, тело поезда, изворачивающегося на повороте да заснеженные сугробы вдоль рельс.

Луиза пыталась стащить самостоятельно свой чемодан, но каким-то внутренним чутьем она вдруг поняла, что Эна больше нет. Она замерла от испуга и боялась повернуться.

Адам подошел к ней сзади и обнял ее за вздрагивающие от всхлипывания плечи, вдыхая ее сладкий парфюм.

– Выходи за меня замуж, – тихо сказал он.

Поезд унесся вдаль, забыв пассажира. Когда последний вагон скрылся в ночи, Эн вздохнул и посмотрел на серое небо. Грустно выла метель, заметая следы его босых ног. Деревья отбрасывали тени, рвали одежду. Где-то далеко за ним по следу бежала такая же босоногая девушка, у которой под сердцем билось еще одно сердце. Она бежала, растрепанная и замерзшая, проваливаясь в сугробы. В огненных волосах блестели снежинки. Мотыльками облепляли они этот яркий костер, но не таяли.

– Тишина, – закричал он со всей силой своего простуженного горла, но его крик никто не услышал, кроме снежного вихря.

Для одних жизнь удовольствие, для других – мучительная агония. Но как бы мы не колесили по ее ухабам, как бы мы не бунтовали с ее ветряными мельницами, находим мы свой последний приют в сточной канаве забвения. И те, кто были с нами, когда мы мчались к мечтам, будут смеяться над нашей наивностью, но потом все забудется, и они сами последуют за нами. Только они не жили, как жили мы. Чувство страха превратило их в рабов. Они завидовали тому, что шли мы как можно дальше, вперед или назад, но это уже не имело значения. Мы, пионеры Вселенной, революционеры сознания, держали гордо над собой знамя, знамя победы. Мы шли, а в глазах наших, как факел, освещая тьму невежества, сияла любовь. Мы первые поняли, что любовь не ведает страха. Даже чувство потери самого дорогого меркнет в глазах просветленного, ибо теряя, человек находит, ибо находя, он теряет. И скажет он однажды пред ликом Господа: «Ничто не потеряно, ибо никогда не принадлежало мне».