Вики Петтерсон - Аромат теней

— Неужели?

Грета покачала головой, потом остановилась.

Ну. она, конечно, здесь — если ее выпустить за пределы убежища, она будет опасна для себя самой и для всего отряда, — но Уоррен вскоре после убийства Страйкера приказал ее держать взаперти в лазарете.

Что-то в ее тоне привлекло мое внимание.

— Ты не согласна с его решением?

Грета пожала плечами, но движение было нервное, и она опять взялась за свои бусы.

— Конечно, когда она кого-нибудь видит, она начинает бредить. И говорит ужасные вещи. Обвиняет всех. Но все же… не знаю. Мне кажется, она отчаянно хочет вырваться. И я бы скорее поддержала ее, чем запирала. Может, когда-нибудь я ей и помогу.

Значит, предателя нет. Только потрясенная женщина, видевшая страшную смерть сына.

Грета вернулась ко мне, снова протянула мне чашку, вздохнув про себя, когда я ее взяла.

— Ты кажешься такой хорошей, Оливия. Но должна дать тебе совет: здесь никто не является таким, каким кажется. — Она стояла неподвижно и пристально смотрела на меня: хотела, чтобы я поняла. — Возьми, например, Уоррена. Когда он снаружи, в реальном мире, он и выглядит, и действует, и, к сожалению, пахнет, как бездомный бродяга. Взглянешь на него и увидишь точно того, кого и ожидаешь встретить на углу улиц.

Между тем он днем и ночью работает, чтобы остановить Тени, не дать им причинить вред смертным. Если что-то не удается, он старается скрыть преступление. Прикрывает неудачи слепым случаем, так чтобы никого нельзя было обвинить, не по кому ударить — потому что, знаешь ли, именно этого и хочет Тень. Работа Тени — уничтожение и хаос, которые должны лавинообразно нарастать. Ибо человеческие эмоции искажаются, если питаются отрицательной энергией.

— Но то, что он делает, тоже неправильно, — сказала я, хмурясь, потому что Уоррен учинил со мной точно то же самое — заставил принять на себя смерть Оливии. Он хитростью заманил меня. Играл моей жизнью так же, как Тени играют жизнями других людей.

— Ага. — Она плотнее закуталась в свой платок, — теперь ты начинаешь понимать, что движет Уорреном. Он больше заботится обо всем человечестве, чем об отдельных людях. Для него главное — чтобы оставались в равновесии чаши вселенной. Выбор, наш или смертных, — это вторично.

Я отшатнулась.

— Но это… безжалостно.

— Ну, в прошлом Уоррена было такое, что делает жестокость добродетелью, — заявила Грета и, прежде чем я успела спросить, о чем она, подняла руку и покачала головой. — Но не мне об этом рассказывать. К тому же как можно не стать безжалостным, если имеешь дело с врагами, для которых смертные — всего лишь пешки на шахматной доске?

Она смутилась, осознав, что именно так я себя и чувствую, и виновато улыбнулась мне.

— Но есть и такие, кто мыслит, как ты. Они думают о смертных: «Они всего лишь на одну ступень ниже меня на шкале эволюции». Но отрядом командует Уоррен, а не они.

Теперь, когда я больше знала об Уоррене и о мере его ответственности, его действия казались более разумными. Поставила бы я отряд выше себя? Вероятно, нет. Поэтому у меня и нет такого выбора. Соглашусь ли я с тем, что жестокость может быть добродетелью? Вероятно, нет. Поэтому Грета и не рассказывает мне о прошлом Уоррена.

Я вздохнула.

— И Чандра одна из них, — высказала я догадку.

— А, Чандра. — Грета медленно кивнула. — Она совершенно ясна, верно?

— Когда мы встретились, я приняла ее за мужчину.

Грета поморщилась.

— Ну, ты бы все равно ей не понравилась… даже если бы приняла ее за мисс Америки. Прежде чем стало известно о тебе, она была следующей в очереди на место Стрельца. Твое появление отбросило ее на своего рода ничейную территорию, и теперь ей нужно отыскивать себе новое место в отряде. Но вначале нужно дать ей возможность оплакать утраченное.

Я сделала примирительный жест.

— Послушайте, если ей так нужна эта честь, я могу уступить ей.

— Это невозможно, — произнесла Грета, качая головой, и пристально посмотрела на меня. — Линия твоего происхождения сильнее, и закон совершенно ясен. За пределы кровных линий мы выходим только в том случае, если уничтожен весь род. Твоя мать была одной из нас, — и комиксы предсказали твое появление. Прочти их, увидишь сама. Твой долг теперь — исполнить свое предназначение. Наш — показать тебе, как это сделать.

Мне хотелось ей поверить, но ее слова, их смысл с трудом проникали в мое мятущееся сознание. Падение в Туфельку, теплый чай в желудке, шок от повторного нападения Аякса — этого для меня слишком много. К счастью, Грета почувствовала это.

— Теперь поспи, — сказала она вставая. — Тебе нужно отдохнуть. Завтра осмотришься.

Она взяла у меня из рук чашку, а я откинулась на подушку и глубоко вздохнула. Грета уменьшила огонь лампы. 11тицы негромко чирикали, и запах роз окутал мое сознание. Я услышала негромкий щелчок замка. Но к этому времени моя голова была слишком тяжела, чтобы я смогла ее поднять, и я с радостью уплыла от мыслей о долге, о наследии, о женщинах, похожих на мужчин, уплыла в безопасность собственного сознания.

Эту ночь я спала так крепко и спокойно, как не спала с пробуждения в теле своей сестры, и, вероятно, это произошло из-за мягких слов Греты, ее чая и ощущения, что хотя но пути сюда я едва не поджарилась, здесь я нахожусь в относительной безопасности. Я знала, что видела сны, но в них не было смысла или воспоминаний: только постепенное выздоровление тела в долгие предполуночные часы и подавляющий аромат роз.

А потом я переползла во вторую половину этой ночи.

Я услышала их крики из своей комнаты в противоположном крыле здания; эти крики накладывались один на другой, как это происходило в реальности почти десять лет назад. Необычность того, что мама действительно возражает Ксавье, заставила меня на цыпочках пройти по коридору к их спальне, и особенный интерес я почувствовала, уловив, как они перебрасываются моим именем. Я прижалась к щели между дверью и стеной, стараясь не нажимать на дверь своим растущим животом.

— Я говорю о том, как ты на нее смотришь! — сказала моя мама. Ксавье попытался возразить, но Зоя холодно оборвала его: — Как будто она грязная изнутри! Как будто ей надо чего-то стыдиться!

Ксавье помолчал, прежде чем ответить:: — Она носит ребенка чудовища!

Я рукой закрыла рот, чтобы не вскрикнуть, и отступила в коридор, как — представила я себе — моя мать в спальне. Затем новым тоном Ксавье проронил:

— Что ж, какова мать, такова и дочь, я думаю.

Я услышала треск, с каким открытая ладонь ударяет но плоти, услышала удивленный возглас матери, и наступило долгое невыносимое молчание. Затем медленно, негромко, смертоносно…

— В моей дочери нет ничего плохого.

Она произнесла это так, словно я принадлежу ей одной. И хотя мне снова шестнадцать лет, во сне я знаю, что Ксавье не мой отец. Да и сам он в глубине души это знает.