Роман Грачев - Ясно вижу

Через полчаса Садовская остановила запись, бросила на стол авторучку и потянулась.

– Так, братья и сестры, что мы имеем? Куча кретинов, которые не пройдут даже через первое отборочное испытание. Даже если кто-то и проскользнет, во втором туре отвалятся как родинки после жидкого азота. Королева, там свет в конце тоннеля вообще есть?

Ирина демонстративно сморщилась. Ей не нравилось, когда ее окликали по фамилии, и Садовская, курва, это знала.

– Там есть два потрясающих кадра. Молодой парень и женщина. Они вдвоем сделают это шоу, остальные пойдут статистами.

Садовская не успела ответить. За нее это сделал генеральный директор.

– Барышни, – многообещающе начал он, и кожа кресла под его задом громко возмутилась, – я, конечно, сделаю вид, что ничего не слышал об этих ваших статистах и прочей шаурме, но если мне мои друзья в бане скажут, что «Ясновидящий» сдулся, я вам этого никогда не прощу. Размеры моего непрощения вам лучше не представлять. Как минимум всех сошлю в Законодательное собрание на освещение нацпроектов.

– Не надо, – сказала Садовская.

– Сам не хочу. Ладно, давайте крутите свое кино дальше. И побольше оптимизма!

Садовская сняла плеер с паузы.

Смотрели еще полчаса. Оптимизма в кадре больше не стало, но перспектива протирать зады в фойе местного парламента вынуждала смотреть на мир более радужно. Даже Петр Калинин, имевший привычку поднимать на смех любые начинания своей напарницы Садовской, на этот раз воздержался от комментариев.

Пришло время Михаила Некрасова. Ирина приосанилась.

– Вот этот парень, о котором я говорила.

Испытание Михаила смотрели в гробовой тишине. Даже Соколовский перестал ерзать. Петр Калинин так и просидел несколько минут со вскинутой вверх левой бровью, а Женя Ксенофонтов оставил свои мазохистские воспоминания о Байкале. Экстрасенс Михаил (а в том, что это настоящий экстрасенс, никто не сомневался) без труда держал внимание аудитории.

Когда он ушел из черной комнаты, Садовская снова остановила запись. Она сделала пометку в своем толстом, похожем на строительный кирпич, блокноте, и оглядела окружающих с таким торжеством, словно именно ей принадлежала честь открыть новую звезду для рынка телевизионных фриков.

– Ну, что прищурились! Выше нос, все у нас получится. Королева, там еще есть что?

– Я уже говорила.

– Повтори, если тебе не трудно.

– Мне не трудно. – Ирина приклеила к губам фальшиво-подобострастную улыбку, а сама подумала, что как только закончатся съемки третьего сезона, она положит на стол генерального директора заявление об уходе. А потом, когда Соколовский его подпишет, она вытащит из жестяной вазы в курилке пожухлые прошлогодние цветы и опустит эту вазу на голову Садовской.

– Перемотай на полтора-два часа вперед. В самый конец.

Садовская нажала кнопку на пульте. На экране, как в кинохронике позапрошлого века, забегали смешные люди. Они размахивали руками, прыгали, делали какие-то странные пасы, и даже при такой скорости перемотки было понятно, что больше ничего интересного во время кастинга действительно не произошло.

Запись добежала до конца.

– Стоп! – крикнула Ирина.

На экране Черная Дама Людмила Кремер как раз приступила к рассказу о главных вехах своего жизненного пути.

Соколовский сказал «О!».

Ирина Королева сначала отвернулась, а потом просто зажмурилась, втянув голову в плечи.

Женя Ксенофонтов замер с раскрытым ртом.

Петя Калинин закрыл глаза.

А Садовская выключила телевизор.

– Ффу, – выдохнула она, протягивая руку за сигаретой. – Не надо ее на проекте, я вас умоляю. Мы все свалимся с мигренью уже после первой программы. Как думаете, Семен Семеныч?

Все обратили свои взоры к Соколовскому. Коллективный разум съемочной группы «Ясновидящего» безмолвно протестовал против пропуска загадочной дамы через сито отборочного тура, но у Соколовского было право вето на любое коллективное решение.

– Семен Семеныч!

Соколовский молчал. Одной рукой он тарабанил пальцем по подлокотнику кресла, а другой почесывал щеку. На скулах уже пробивалась трехдневная рыжеватая щетинка, и даже сидевшему в отдалении Петру Калинину казалось, что он слышит, как она скрипит под ногтями.

– Поделитесь соображениями? – осторожно предложила Садовская. – Лично я считаю, что здоровье дороже рейтингов. Рейтинги завтра забудутся, а профессионалы на улице не валяются.

– Бывает, что и валяются, особенно после праздников, – буркнула Ирина Королева, но ее шутку никто не оценил.

Соколовский глядел куда-то в окно на качающиеся ветви березы. Пауза уже выглядела – вернее, звучала – довольно глупо. Когда всем показалось, что имеет смысл ущипнуть босса за ляжку или поводить перед его носом флаконом нашатырного спирта, тот, наконец, подал голос.

– Она останется.

Интонация Соколовского не допускала возражений.

– Она останется и дойдет до финала, – добавил босс, поднимаясь с кресла. – Обеспечьте ей финал любой ценой. Можете считать это приказом, невыполнение которого влечет автоматическое увольнение.

Он рассеянно оглядел собравшихся, словно капитан Смит, отдавший последнее распоряжение радистам «Титаника», и вышел.

Ребята переглянулись.

– О как! – сказала Садовская. – Уже можно делать «ку»?

Михаил Некрасов принял решение участвовать в этом блошином цирке (ему самому больше нравилась ассоциация с цирковыми обезьянками) под влиянием речей одного знакомого. Тот преподавал русскую литературу в том же университете, где работал Михаил, и обладал редким даром убеждения. Он умел нажимать на тайные кнопки, спрятанные в густых складках человеческой психики, и стоило признать, что стервец пользовался у студентов не меньшей популярностью, чем сам Миша. Звали его Володя, фамилия его была Капустин, и хотя лет ему было уже не так мало, волосы он носил длинные, почти до плеч, брился только по праздникам, а на шее таскал наушники от плеера.

Разговор произошел в начале августа. Они случайно пересеклись в пустующем по случаю летних каникул деканате, поболтали с молоденькой секретаршей, а потом Володя затащил Михаила в бистро на проспекте Ленина напротив института – в то самое, где Миша недавно съел первый гамбургер в компании своей возлюбленной студентки Елены Хохловой – и с остервенением, достойным лучшего применения, начал нажимать на кнопки:

– О твоих разборках с Саакяном шепчется весь институт. Думаешь, никто ничего не видит и не слышит?

– В смысле?

– Да в том самом смысле! Вот скажи, о чем я сейчас думаю?

Миша нахмурился. Это была слишком бесцеремонная просьба. Из него упорно хотели сделать шимпанзе.