Акатава Ибис - История одного Ангела

– Не я тебе судья.

Бедная девушка, стоявшая до этого в ступоре, растрепанная и бледная, кинулась через комнату ко мне. Инстинктивно или нет, она понимала, что если я сейчас уйду, то Петро закончит то, что начал. Упав на колени, она закричала:

– Не уходи! Прошу!

Я стоял и смотрел на нее: ее карие глаза, растрепанная черная коса, бледное лицо, торчащие ключицы – все это привело меня к тому, что я, опустившись передней на корточки и взяв ее худое тело на руки, поднял, выпрямившись в полный рост, и сказал Петьке:

– Выйди из избы.

Тот, зло посмотрел на меня, но вышел из комнаты, в сенях он обо что-то споткнулся, выругавшись, он вышел из дома. Хлопнула дверь и в комнату тут же влетел холод, когда шаги по сухой траве стихли, я, пройдя через комнату, посадил все еще испуганную девушку на матрас и, выпрямившись, хотел было уйти, но девушка подала голос:

– Спасибо тебе, – хрипло сказала она.

Я обернулся, в ее глазах стояли слезы.

– Не за что, – ответил я. – Ты одна в доме?

– Нет. Еще сестра, младшая. Я ее спрятала, – ответила девушка. – Как я могу тебя отблагодарить?

– Просто живи, – ответил я и, развернувшись, ушел.

Я не знаю, что было потом с девушкой и ее сестрой. Я понимал, что в других избах творится то, что не произошло в этой, то же насилие, те же крики. Я шел обратно в лагерь. Я не хотел оставаться тут, я не хотел слышать плач и вопли, я не хотел знать, что они творят. И вдруг я понял: а что, если кто-то такой же, как те, что были сейчас здесь, творит то же, но там, у меня дома, с моей семьей, с моими сестрами и матерью?! Эта мысль ужаснула меня, но я понял, что без толку себя этим мучить, даже если так, что я могу сделать, если я здесь? «Неужели они не понимают, что то, что они творят тут, с этим невинными и беззащитными девушками, то же могут творить и другие солдаты, но с их близкими?!» – думал я, и от этих дум мне становилось только гаже на душе. Я неоднократно спрашивал себя: почему я такой? Почему не воспользовался этой безвыходной ситуацией? Ведь, что она могла мне предложить, та девушка, после спасения от того насильника? Только свое тело. Тогда чем же я буду лучше Петра, который хотел всего лишь ее тела, всего лишь утолить голод собственного тела, чем же я был бы лучше? От этих мыслей у меня трещала голова, да и как нарочно, мое тело требовало того, что требует у всех – удовлетворения его прихоти. Как-никак, но я оставался юношей, как и все те, кто был теперь в той деревне.

В итоге я бросился бежать, бежал я долго, выбившись из сил, я расплакался, та боль, что терзала мою душу и сердце, вырвалась в крике и слезах. Я не знаю, сколько времени я пробыл в одиночестве, но когда я выплакался вволю, было уже темно и звезды загорелись в небе. Потерять лагерь я не мог, даже если бы захотел: он располагался на западе, а деревня, в которую мы шли, была на северо-западе. Поднявшись с земли, я медленно пошел в том направлении, где должен был бы быть лагерь. Моя душа была пуста, те слезы, что жили в ней, наконец, вышли на поверхность, но легче мне не стало. В лагерь я пришел как раз к ужину. Все, кто ходил в соседнюю деревню, смотрели на меня кто с удивлением, смешанным с презрением, кто с безразличием. Только Петро смотрел на меня со злостью. Но мне было все равно. «Подумаешь, без бабы его оставил!» – зло подумал я. Быстро поев, я ушел спать, мне не хотелось говорить ни с кем или сидеть и чувствовать на себе эти взгляды и перешептывания за спиной. Вот только в ту ночь я еще не знал, что это была моя последняя ночь в этом мире…

Глава 4

Осеннее утро следующего дня было чисто, ясно и свежо, мне не верилось, что в это утро мы должны идти и кого-то убивать вновь. Осень расцвела в свою полную меру, деревья стояли в «лесном пожаре»: желтый, оранжевый, красный, багровый окружал нас кругом. Пожухлая трава темнела изумрудом и слабой желтизной, осенние листья, немного опавшие на землю, кружились в порывах ветра в замысловатых танцах, уносясь прочь от нас куда-то вдаль. Ясное небо над головой, без облаков, было наполнено голубизной, эта голубизна напомнила мне об озере, около которого я частенько сидел в детстве. Я вообще очень люблю этот период в осени, когда еще тепло, когда паутинка сверкает в лучах солнца своим необыкновенным узором. Вдохнув полной грудью осеннего воздуха, я на минутку прикрыл глаза и перенесся на много километров назад. В свои родные края, к своему месту, на бревнышко, к уточкам, к реке, к лесу, к теплым материнским рукам и веселому смеху сестер…

Голос командира вывел меня из воспоминаний. Поев, мы, как обычно, собрались, свернули лагерь и пошли к Предкавказской равнине. Шли недолго, минут 15–20, перед нами распростерлось огромное пространство, покрытое травой. В чистом воздухе чувствовалось напряжение. Меня охватило странное чувство, смятение. И вот, без предупреждения и чего-либо еще на нас полетела конница и выстрелы из тысячи орудий, наш отряд стоял с левого фланга, командир погнал нас в атаку, и мы бросились на нападающих. Все, как всегда, как обычно бывает в этих сражениях: тебя охватывает стадное чувство, и ты, как все, стреляешь во все, что движется. Вот и сейчас я несся вместе со всеми на «врага». И вдруг этот бег прекратился, я поначалу не понял, что это было. Резкая боль в груди пронзила меня, я инстинктивно прижал руку к тому месту, где она разлилась, еще по инерции я пробежал метров десять и рухнул на землю.

Перевернувшись на бок, я попытался отползти с поля битвы, чтобы меня не затоптали ни лошади, ни люди. Свалившись в какой-то неглубокий овраг, я прикрыл глаза. Дыхание причиняло боль, прижав кулак к тому месту, откуда уже текла кровь, я изо всех сил придавил рану. Кровь сочилась по кулаку, промочив рубашку, она капала на землю. Я понимал: вряд ли меня найдут здесь, вряд ли я выживу до конца боя, когда стрельба прекратится. Открыв глаза, я посмотрел на небо, оно было прозрачно-голубым без облаков, эта голубизна была такая чистая, такая сверкающая, дым от орудий не коснулся его над моей головой. Я лежал и думал: «Не ужели это мой конец? Вот я здесь умру, неизвестно где, неизвестно кем убитый и неизвестно, похоронит меня кто-либо или звери и птицы растерзают и расклюют мое тело? Может, и отец тоже так же погиб, а мы не узнали и не узнаем. Я уже точно не узнаю, как и о моей смерти не узнают сестры и мать…» Я лежал и все смотрел в это небо, бескрайнее прекрасное небо. Как порой бывают прекрасны и неописуемо чудесны такие простые вещи в жизни, как небо над головой и вдох – без боли – чистого воздуха.

А кровь все сочилась тонкой струйкой из раны на груди, скапливаясь подле меня, окрашивая в пурпур пожухлую траву и опавшие недавно с деревьев листья, впитываясь в сухую землю. Дурман в голове уже начал застилать глаза пеленой и небо, до этого четкое и ясное, стало расплываться перед моими глазами. Я вспомнил свое детство, почему-то только сейчас я понял, что это было лучшее, что случалось в моей жизни. Детство – беззаботное, легкое, одинокое, но все равно лучше, чем все, что происходило потом. Эти уроки охоты, убийства животных и эта война, эти душевные муки, что испытывал я в течение всех этих лет.