Владислав Тихонов - Сказки мрачных краёв

– А тех трёх дур случайно не ты грохнул? А? Впрочем, никто и не узнает, дай только на трубе разик поиграть.

Я загорелся чёрной злобой к этому похотливому старому козлу. Он осмелился встрять между мной и поросёнком! Он плюнул грязной слюной своей в чистое озеро Любви! Такое не прощается… Уж лучше бы он по-честному настучал на меня!

…С каким наслаждением я убивал Абрашечку! Словно безжалостный ангел возмездия, колбасил я ножом это жирное брюхо, эту подлую физиономию! Его поганую пасть я заткнул своими трусами. В конце ему удалось выплюнуть их, но кричать у него уже не было сил. Захлёбываясь кровавой пеной, Абрашечка просипел: «Мама, мамочка моя…» и отдал концы.

Судьба благоволила ко мне: общага нынче, можно сказать, пустовала. Быстро как мог, я утащил поросёнка и Абрашечку в свою комнату. Так. Только бы Травкину не взбрело в ум вернуться сегодня! Ванную комнату и коридор я тщательно вымыл: и пятнышка кровавого не осталось… Грязную одежду сунул в пакет: завтра утром выкину вместе с Абрашечкой. Поросёнка я разделал на аккуратные аппетитные куски и, упаковав в целлофан, снёс вниз, к комменданту тёте Маше – у неё был холодильник. Тётя Маша уже лыка не вязала, но что от неё хотят – сообразила. Наверняка килограммчик украдёт, ну да чёрт с ним.

Теперь предстояло самое сложное и противное. В моей каморке находился Абрашечка – дохлый и жирный кайфолом. Его предстояло также разрезать на кусочки, упаковать в сумки и, снабдив несколькими кирпичами, завтрашним ранним утром зашвырнуть в местную речушку Яицкую.

Ох, и намаялся же я с этим прохвостом! Пилы у меня не было, а пилить кости обычной ножовкой тяжело даже такому здоровяку, как я. Только поздним вечером, а точнее, уже ночью, работа с Абрашечкой была закончена. Две большие дорожные сумки с ним стояли на полу. Устал я очень. Выпив полбутылки «Рябины на коньяке» и скурив целую пачку сигарет, упал прямо в одежде на кровать и тут же заснул. Снился мне покойник батя. Он скакал верхом на свинье, грозно потрясая вилами, и кричал: «Заколю поросят!». Мы с поросёнком убегали и прятались от него по всему мясокомбинату. Нам мешала Крупская, – она со злорадным смехом палила в нас из карикатурно большого, мультяшного дробовика. Где-то рядом выл Абрашечка: «Мама, мамочка, убей их пожалуйста! Они сделали мне нехорошее!»

Проснулся я от какого-то шороха. Полная луна освещала комнатушку не хуже светильника. Я навострил уши. Шорох послышался вновь – это шуршал ключ в замочной скважине. Дверь с негромким скрипом приоткрылась и в комнату прошмыгнула тень. Вытащив из-под подушки нож, я быстро встал и зажёг свет. Василий Иванович Травкин довольно жмурился, добродушно глядя на меня. Весь с ног до головы в крови, он держал в руке окровавленный топор. Усмехаясь в усы, электрик вдруг в несвойственной ему задорной манере спросил:

– Ну что, привёз от родичей колбаски домашней? Жрать очень хочется.

– Василь Иваныч! Что с тобой? В чём это ты?

– Это? – Оглядев себя, Травкин брезгливо поморщился. – Да шушеру эту внизу на вахте проучить пришлось. Пускать падла, не хотела.

– Вот, – он поднял к потолку пожарный топор, – ещё Достоевский рекомендовал как лучшее средство борьбы с вредными старушками.

Перешагнув через сумки, Василий Иваныч плюхнулся на свою кровать.

– Вот, сегодня снова троих оприходовал. Идём на мировой рекорд. Куда их Джеку-потрошителю до нашего Василя Иваныча! Догоним и перегоним! Вот отдохну малость и пойду дальше план перевыполнять.

– А тут у тебя чего? – Травкин пнул сумку. – Жрачки из деревни понавёз? Молодец!

Он открыл сумку и извлёк из неё Абрашечкину руку.

– Это что? Колбаса? Сосиськи в тесте? Ха-ха-ха! Что-то больно волосатая твоя жратва! Читай завтрашние газеты – я стану знаменит, как Чикатило! Что молчишь, деревенщина? Давай поедим.

Абрашечкина рука, видно, не отличалась хорошим вкусом: пожевав её, Травкин сплюнул и отшвырнул мясопродукт в сторону.

– Дрянь у тебя колбаса! И родичи твои дрянь! И сам ты тоже не лучше! К концу готовься, пацан!..

Вязкая, зеленовато-жёлтушная слюна словно паутина свисала из его рта. Остекленевшие глаза излучали смерть. Всё случилось предельно быстро: топор взбесившегося маньяка-электрика вместо моей головы врубился в дверь и застрял в ней. А вот охотничий нож – тот с хрустом вонзился в травкинское горло по самую рукоять. И никаких рекордов после этого Василь Иванычу побить не удалось.

С тех пор прошло почти полгода. Я вернулся в свою деревню совсем недавно: пока тянулось следствие, надо мной тяготела подписка о невыезде. Василий Иванович Травкин оказался тем ещё типом: ухайдакал кучу народу – то ли десять, то ли пятнадцать человек. Абрашечку тоже списали на него. Нашли у Травкина в вещах дневник, в котором он подробно всё описывал: где, кого, как и зачем. Он мнил себя величайшим убийцей всех времён и народов или что-то в таком духе. Совсем тронутый мужичок был. А с виду так вполне нормальный, приличный человек. Под меня мусора тоже поначалу копали: хотели привлечь за превышение самообороны. Но ни хрена у них не вышло. Адвокат доказал им, дуракам, что я защищал свою драгоценную жизнь, и мне ещё орден нужно дать за уничтожение особо опасного злодея.

Нет, жить в деревне всё же лучше. В городе атмосфера нездоровая: того и гляди в тюрьму загремишь или палёной водкой траванёшся. А здесь, в деревне, благодать: воздух свежий, самогонка ядрёная, да и свиньи, опять же, всегда под рукой. Вон, у меня их полон двор бегает…

УРОД

К старости Виктор Иванович начал усыхать. Причём как-то сразу. Он и так-то великаном не был – что называется, плюнь и разотри, а тут вдруг враз усох до размеров просто непристойных. Настолько непристойных, что семейный кот Барсик запросто стал гонять его по квартире. Домашние, чтобы как-нибудь не наступить на Виктора Ивановича или не уронить молоток ему на голову, велели усыхающему постоянно находиться в коробке из-под ботинок. Там он и лежал, закутанный в старую детскую кофту, тихо мечтая об убийстве Вселенной.

Выбирался лишь по ночам, когда всё погружалось в ступор. Ночью-то Виктору Ивановичу была самая жизнь. Ночного Виктора Ивановича начинал бояться даже враг его кот. Когда Виктор Иванович корявенько семенил к котиному лотку с песочком справить нужду, Барсик забивался на верхнюю полку кладовки и тихо, с истерично-загробными интонациями завывал в пыльное пространство.

Чуждая всему живому Луна светила в погасшие окна, гудел ночной ветер среди каменных стен – Виктор Иванович взбирался по занавеске на подоконник, смотрел и слушал. Великое и грозное Ничто увесистой антрацитовой змеёй извивалось за окном, и только грязное стекло отделяло змею от Виктора Ивановича. Тускленьким болотным огоньком приходило к печальному карлику мелкое понимание. Видел Виктор Иванович, что он – и нынешний, и вчерашний, и завтрашний – есть не что иное, как лишь слабенькое отражение в кривом зеркале. Зеркало это принадлежало непонятным богам, спящим где-то глубоко в безграничности.