Людвиг Павельчик - Лютый гость

Судя по постной физиономии Барри, он не был так уверен в хлебосольности Перпетуиного папаши, но готов был рискнуть – уж больно хотелось выпить.

Женщина громко и уверенно постучала в крепкую, окрашенную в синий цвет дверь и прислушалась. Она надеялась застать отца дома, так как общаться с нелюдимой, скупой на слова матерью ей не хотелось.

Послышались чьи-то шаги, и спустя мгновение дверь распахнулась. На пороге возникла фигура крупного мужчины в рабочем комбинезоне, под которым виднелась национальная рубаха в крупную красную клетку. В волосах мужчины застряла солома, а покрытые седой трехдневной щетиной челюсти усиленно двигались, перемалывая что-то. Пахнуло жареным цыпленком и уксусом; у проголодавшегося Барри свело желудок.

– Ну? – произнес хозяин дома и сделал большой глоток из глиняной пол-литровой кружки с эмблемой местной пивоварни, которую держал в руке. Похмельный Барри едва не потерял сознание от предвкушения счастья.

– Что – ну? – весело ответствовала Перпетуя, игриво сдувая со лба челку. – Это же я, папочка, или ты не узнал любимую дочь?

Дурачась, она продемонстрировала отцу свой профиль, явно ожидая возгласов удивления и суровых колючих объятий.

– Ну? – повторил крестьянин, и в голосе его послышалось раздражение. – Здесь не подают! Убирайтесь отсюда оба!

И мужчина захлопнул дверь перед самым носом дочери.

Озадаченная таким приемом, та на мгновение лишилась дара речи, но быстро опомнилась – выругавшись, она еще энергичнее заколотила в дверь, пытаясь вложить в стук все свое негодование.

– Ничего, Барри! Сейчас все уладится!

Какое-то время за дверью было тихо, потом она тихонько приоткрылась, и в образовавшейся щели появилось бледное, покрытое густой сеткой морщин лицо женщины маленького роста.

– Чего ты стучишь, Перпетуя? Зачем ты пришла?

Перпетуя отступила на шаг и картинно уперла в бок левую руку.

– Что значит – зачем, мама? Я вернулась домой! Со мной мой жених, и я ожидаю, что вы…

Женщина не дала ей договорить:

– Уходи, Перпетуя. Отец не хочет тебя видеть.

– То есть как это – не хочет? Это что же такое получается? Мы приходим к вам в гости, рассчитывая на теплый прием, а он не хочет нас видеть?

– Не хочет, – угрюмо подтвердила мать.

– Но почему? Что случилось?

За спиной сухонькой женщины послышался кашель, и секундой позже дверь вновь распахнулась настежь.

– Отойди-ка, мать! Сейчас я объясню этой шлюхе, что случилось!

– Но, может быть… – старушка умоляюще взглянула на мужа снизу вверх, но, наткнувшись на его стальной взгляд, понурилась и скрылась в доме.

– Так вот, женщина! – крестьянин не говорил, а словно чеканил каждое слово. – Заруби себе на своем напудренном носу, что дверь этого дома для тебя навсегда закрыта! Грехов, что я наделал по твоей милости, мне хватит замаливать до смерти, да и мать твоя, как помрет, отправится прямиком в ад за то, что народила такую тварь. Поэтому бери-ка ты своего говнюка и отправляйся восвояси!

Дверь снова захлопнулась.

– Но, папа! – закричала Перпетуя, прильнув к двери и едва не впадая в истерику. – Нам некуда идти! Нам нечего есть! Я прошу тебя, папа!

– Вон отсюда! – донесся из глубины дома звериный рык. – Или мне взять кнут?

– Старая сволочь! – выкрикнула в сердцах отвергнутая дочь и тут же, испугавшись своих слов, прикрыла рот ладонью. – Ладно, Барри, пойдем отсюда! Нашу каморку у нас никто не отобрал, да и прокормимся как-нибудь. Кукурузу воровать будем! – последние слова она выкрикнула в сторону двери и, топнув ногой, сбежала с крыльца. Похмельный друг ее понуро поплелся следом.

Начинало смеркаться. Доктор Шольц, слушая Вилли, похрустывал костяшками пальцев и смотрел в окно. Со стороны могло показаться, что он заскучал и занят своими мыслями, но так мог подумать только тот, кто совсем не знал пожилого вальденбургского врача. На самом деле он не пропускал ни слова и, внимая мальчугану, сравнивал его рассказ с той информацией, которую ему удалось добыть у своего коллеги из Фильсхофена, – тот, будучи зрелым мужчиной, видел и понимал, конечно же, больше, чем маленький Вилли, путающий факты со своими чувствами и мешающий все в одну кучу.

Немало слышал Шольц в своей жизни таких душераздирающих историй, не в одну семейную драму пришлось ему вникать ради блага его пациентов, но случай Вилли Кая почему-то казался ему особенным. Внутренний мир мальчишки, как и его странный недуг, чрезвычайно интересовали доктора, а непонятное происшествие с его матерью требовало разъяснения. В отличие от полицейских, коллег-психиатров и алчных до сенсаций журналистов Шольц ни на секунду не поверил тому, что Вилли, этот запуганный, мечтательный юнец, мог добыть где-то ядовитую жидкость и облить ею спящую мать, пусть даже и такую никчемную.

– Ну что ж, дорогой мой пациент, на сегодня достаточно. Уже темнеет, и, боюсь, твои набожные благодетельницы не обрадуются твоему столь позднему возвращению.

Вилли глянул на часы, что висели, покачивая маятником, на стене над седой взъерошенной головой доктора. Почти шесть. Он вздохнул.

– Скоро наступит лето, и день будет длиться долго. Тогда сестрам не придется о нас беспокоиться, и режим в интернате, надеюсь, станет помягче, – он улыбнулся врачу и поднялся, собираясь прощаться.

– Хм… Ты полагаешь? – с сомнением прищурился Шольц. – Что ж, может, ты и прав. Ну, до завтра?

Он коротко пожал холодную ладошку мальчика и проводил его до двери, за которой все еще ожидали приема самые терпеливые пациенты.

Сам того не желая, Вилли оказался на особенном положении в интернате, и были тому три причины. Во-первых, он каждый день ходил к врачу, у которого просиживал гораздо дольше, чем того требовал осмотр его ран. Во-вторых, благодаря такому заступнику ему в ближайшее время не грозило вразумление (трусливые садистки боялись открытых скандалов), и он мог позволить себе игнорировать некоторые приказы Ойдоксии. Ну и в-третьих – новичок пользовался особым вниманием сестры Эдит, по-прежнему приносившей ему перед сном кружку травяного чая и смотревшей на него с настороженным сочувствием, а это, по сиротским меркам, дорогого стоило.

Такое положение вещей просто не могло не злить некоторых однокашников Вилли, и прежде всего, конечно, Бродягу. Тот костерил «подлеца» на все лады, громко фыркал при виде его и строил планы мести, немедленному осуществлению которых мешало лишь присутствие флегматичного, крепкого, как скала. Шорши. Раздосадованному Бродяге не оставалось ничего другого, как исподтишка плевать Вилли в постель да подбрасывать в его обувь сапожные гвозди, которые тот, впрочем, всегда вытряхивал, перед тем как обуться.