Людвиг Павельчик - Лютый гость

Читатель оказывается в замке Вальденбург весной 1962 года и знакомится с воспитанниками интерната для мальчиков и датскими ключницами

Гроб опустили в могилу, и светлый лик сестры Розалии навеки исчез под полутораметровым слоем бурой земли. Стоящие вокруг могилы люди – большей частью облаченные в черное престарелые монахини – испустили синхронный скорбный вздох и перекрестились. В голове каждой из них текли вязкие, горестные мысли о зыбкости бытия и человеческой недолговечности, отчего эти смиренные служительницы Господни впадали в еще большее уныние. Впрочем, ни одна из них не призналась бы другим в своем малодушии: не тому учили их наставницы и не этого требуют смирение и вера. Мысли твои должны быть неизменно светлыми, а внешний вид – благопристойным. Хоть бы уж дождь пошел! Тогда был бы повод поторопиться и, отбросив на время привычную степенность, быстрым шагом, а то и легкими перебежками засеменить под спасительные монастырские своды.

Вот и еще одну из них призвал Он к себе. Теперь сестре Розалии не придется уж больше делить с ними заботы и тяготы повседневности; отныне гулять ей по райскому саду, слушать дивное пение пестрых тамошних птиц и вкушать сладость сочных плодов, срывая их прямо с растущих вдоль тропинки фруктовых деревьев. Сестра заслужила все это своею добротой, непорочностью и незыблемой верой: почти все свои девяносто два года истово творила она богоугодные дела, не щадя ни сил, ни здоровья, что и поспособствовало, несомненно, ее столь раннему уходу. Пусть не улыбается читатель при этих словах! Не будучи пораженными серьезными недугами, сестры ордена Петры-Виргинии, в простонародье именуемые просто «датскими ключницами», часто достигали просто-таки чудных лет, и посторонние любители кладбищенских прогулок, взглянув на выбитые на могильных камнях даты, порой просто диву давались.

Сестра Эдит отвела взгляд от подрастающего могильного холмика и обеспокоенно посмотрела на чуть видневшиеся вдали башни замка Вальденбург, где, несомненно, шумели, галдели и переворачивали все с ног на голову оставленные под присмотром одной лишь глухой сестры Веры три десятка сорванцов, воспитание которых – после служения Господу, разумеется – и было основной задачей датских ключниц. Это были дети, у которых почему-то «не заладилось» с родителями или опекунами, «не сложилось» с учителями и духовниками и «не срослось» с переходом из класса в класс их прежней школы. Им было непросто держать в порядке свой внешний вид, тяжело пройти мимо открытого прилавка, не стянув что-нибудь, и уж совсем невмоготу выслушать назидания взрослого человека, не нахамив в ответ. Их журили за оскорбления, лечили от педикулеза, раз за разом ловили на кражах и сажали в клетку «охолониться», но при этом – по стойкому убеждению настоятельницы – продолжали неустанно «целовать в задницу». Это препротивное «целование» заключалось среди прочего в том, что некоторых из них посылали жить и учиться в самое благочестивое из всех мыслимых учреждений – монастырь ордена Петры-Виргинии, да еще и требовали от монахинь сердечности и ласки для этих шалопаев, которым самое место на каторге!

Вспомнив это и улыбнувшись, сестра Эдит для порядка сурово осадила сама себя и прочла себе короткую, но вразумительную лекцию по поводу отношения к «бедным сироткам», отданным Господом на ее попечение.

А тут как раз и процедура закапывания бренных останков сестры Розалии подошла к концу – на ровном месте вырос еще один увенчанный крестом холмик, и датские ключницы могли теперь отправиться восвояси, радуясь, что дождь так и не пошел. У каждой из них было еще много дел – божий день продолжался, а обязанности на сегодня отменили лишь для усопшей.

Огибая церквушку, тропинка сбегала вниз, к дороге. Отсюда, с кладбищенского холма, она просматривалась на всем своем протяжении, и Эдит могла видеть растянувшихся по ней цепочкой сестер, группками по две-три фигуры шествующих с процессии домой. Какими одинаковыми они отсюда казались! Словно безобразные гусята, спешащие за матерью, переваливались они с боку на бок, неуклюже вбивая в утоптанную почву свои тупоносые ботинки – неизменно носком внутрь. Время от времени одна из сестер останавливалась, чтобы завязать длиннющий серый шнурок, и, нагнувшись, становилась похожей на большой черный гриб-дождевик, внезапно выросший посреди дороги. Из-под шляпы «гриба» тогда торчали два коротких серых столбика – ножки в чулках да белые носочки, натянутые прямо поверх этих чулок. Молодых среди них практически не было, и, допустив чуточку вольности мышления, можно было предположить, что постриг эти дамы принимали уже в солидном возрасте, выжав из жизни и молодости все, что возможно, и возжелав теперь отмолить грехи своих некогда жадных до плотских утех телес. Впрочем, заглянув в просветленные лица монахинь, подумавший такое устыдился бы тотчас своих мыслей и признал бы, что если и есть где-то в мире разврат, то уж никак не в сердцах рабынь Божьих из монастыря Петры-Виргинии.

– Что-то вы сегодня в одиночестве, сестра Эдит? – промурлыкал кто-то у нее за спиной, заставив вздрогнуть. – Ну да, понимаю… Вы ведь успели близко подружиться с нашей дорогой усопшей, не так ли?

Обернувшись на голос, Эдит увидела дородную фигуру монахини с постным лицом, главной достопримечательностью которого были огромные круглые очки с толстенными линзами, увеличивающими размер глаз в несколько раз. Эдит не слышала, как та приблизилась, и почувствовала себя вдруг неловко, словно большеглазая монахиня могла украдкой подслушать ее мысли.

– О, матушка! Вы меня напугали. Я, знаете ли, и вправду была погружена в раздумья. Друзей терять всегда горько, и мне будет недоставать нашей сестры Розалии…

– Как и всем нам, милая Эдит, как и всем! – подхватила та и участливо сжала руку собеседницы чуть выше локтя. – Что поделать! Господь призывает к себе лучших из нас, и наша безграничная скорбь по ним сродни зависти…

– Господь забирает всех, матушка, – чуть улыбнувшись, ответила Эдит. – А завидовать умершим, полагаю, может лишь тот, чье земное существование невыносимо или омрачено ужасными воспоминаниями, не так ли?

– Да-да, конечно, вы правы, – поспешила согласиться мать Теофана, которая, казалось, ничуть не обиделась на маленькую «оплеуху». – Я лишь хотела сказать, что смерть одной из нас – событие, о котором не стоит так горевать, ведь это переход из мира тоскливых будней в безграничный, ясный, полный любви и…

– А это для кого как, матушка, – не очень вежливо перебила Эдит севшую на своего любимого конька настоятельницу. – Боюсь, что некоторым из нас и самыми неустанными молитвами не приблизиться к вратам того «безграничного и ясного», о котором вы говорите.