Андрей Грамин - Суженый смерти

Его выволокли на порог и толпа заревела.

– Он, он!!! – раздались ото всюду крики.

– Жги упыря! – заорал кто-то, и несколько голосов подхватило этот крик.

– Что происходит, народ честной? – закричал Ефим, у которого началась паника от обещанной расправы.

– Он еще спрашивает! – заорала, подбоченясь, дородная баба в цветастом переднике. – Кто Зозуле горло порвал и объел всего?

– И Скрынника на части порвал? – добавила другая.

– И Дуду? – подхватила третья.

– О чем вы? – Ефим выпучил глаза на людей.

– Да о том, – сказал один казак, который вязал веревки на руках Ефима. – Мы знаем кто ты.

– Я живу здесь вот уже полтора года, и за все это время не отходил от дома дальше, чем на пару верст.

– Знаем мы эти штуки… – закричал кто-то. – Из петли вывернется, лишь бы жизнь ему оставили.

– Да я православный, простой я! Я не знаю за кого вы меня приняли, – Ефим вложил в эти слова всю убедительность, на которую был способен.

– Врешь! – заорала все та же дородная баба. Ее крик сразу же подхватило несколько глоток.

– Да будь я нечистым, разве ж я смог бы под солнцем стоять? Дайте мне воды святой выпить, дайте я крестное знамение совершу! Сами убедитесь.

Народ поутих, начиная убеждаться, что перед ними обычный казак.

– А что ж ты здесь живешь, раз место проклятое? – заорал кто-то.

– Да, да! – подтвердило насколько голосов.

– Не местный я, пришел сюда полтора года назад.

– И откуда ж ты?

– Я не помню. Помню, чуть не замерз в сугробе, а потом набрел на этот дом, и остался здесь жить, – Ефим был готов на то, чтоб его четвертовали, но он ни словом не сказал бы о Марье. В принципе, он не солгал, его семья осталась верстах в пятидесяти от этого места, и он почти уже ничего не помнил о своей прошлой жизни.

– Что за сказки? – заголосила опять дородная баба, которой, видимо, очень хотелось крови. – Не помнит он!

– Да развяжите же мне руки, я перекрещусь! – заорал в ответ Ефим.

– Не развязывайте, – закричал сухонький старый мужичок. – Вы его спящего взяли, а так бы и вдесятером не осилили. Перебьет он нас, даром что вурдалак.

Народ опять зашептался, угрожающе зашумел и зароптал. Все было очевидно для Ефима – кто-то убил троих, разорвав на части, но диких зверей отчего-то никто в расчет не брал. Никто не хотел подозревать местных жителей, а вот незнакомец без рода и племени, живущий в «проклятом» месте был самой, что ни есть, подходящей кандидатурой на роль нечистого духа.

– Ну, полейте меня водой святой, чеснок дайте съесть! – не унимался Ефим. – Вы ж невиновного губите!

– А ну! – протиснулся вперед один здоровый парень. Он держал в руках тыквенный бутыль, который откупорил на ходу, и с размаху плеснул содержимым на Ефима. Народ замолк в одно мгновение, ожидая чего-то из ряда вон выходящего, но ничего не произошло. Ефим как стоял, так и остался стоять, слизывая с губ святую воду.

– Ишь ты! – раздался одобрительный бас из толпы. – И впрямь человек.

– Да, человек, – подтвердил парень, плеснувший из бутылки. – У меня там крещенская вода была. Будь он вурдалак, ему бы несдобровать от нее.

– Крестное знамение пусть совершит! – заорала все та же толстая баба.

– Сейчас, – сказал за спиной Ефима дюжий казак, развязывая ему руки.

Ефим с готовностью трижды перекрестился, произнеся символ веры. Народ зашумел и, перекрывая гул, раздался бас.

– Что ж это делается, православного сжечь хотят! – пробасил здоровенный дядька, который был на голову выше всех остальных. – А ну дай его сюда, – он решительно направился к Ефиму, сгреб того в охапку и поставил с крыльца на землю.

Толпа закивала, но все та же баба с прищуром поглядела на Ефима.

– А ежели это не упырь, а колдун! – закричала она. – Они и оборачиваться могут, то лисой, а то и волком!

– Да как же это колдун, он крестное знамение совершил! – заорал спаситель Ефима на бабу. – Вам бы, чертово племя, лишь бы казака извести. Тьфу, проклятая!

– А ты кузнец не плюйся, – загорланила подруга бабы, тощая дылда в цветастом переднике. – Ишь как начал, бобыль старый. Помнишь Ксаверия, мельника? Так тот и на заутреню ходил, и на вечерню, а одно колдун был, людей из могилы поднимал, да скотину у меня свел всю.

– То-то же! – подтвердила дородная баба, и вместе с ней еще несколько товарок закивали головами.

– Да, Ксаверий-то колдун был, – согласился кузнец, нехотя. – Он моему отцу ногу вылечил заговорами да травами… Дык он-то людям помогал! Он, значит, хороший колдун был!

– Да едины они все, – заголосили насколько баб.

– Он волком оборачивался, Бондарь старый сам это видел, – заорал какой-то мужик.

– Бондарь глаза с утра заливал так, что жену родную не узнавал, – загремел кузнец.

– Едино не верьте ему! – заорала баба в цветастом переднике. – Чего ж он на проклятой мельнице живет, коли честный да православный?

– Да не знаю я, какая это мельница! – закричал Ефим, как только возникла возможность вставить слово в диалог кузнеца со склочной бабищей. – Не местный я, еще раз говорю…

Ему не дал закончить фразу камень, угодивший точно в лоб. Кто кинул тот камень, не так уж и важно, но это был только первый вестник в череде ужасающих событий. Народ увидел кровь, и хоть Ефим остался стоять на ногах, ярость толпы было уже не остановить. Кто-то кинул второй камень, казаки из-за спины Ефима поспешили ретироваться, чтобы их не зацепило. И понеслось. Некоторые ужаснутся, читая эти строки, думая, что больной полет фантазии автора сделал из обычного населения рядовой станицы кровавых палачей…. Что ж, пусть искренне верят, считая людей по своей природе агнцами, я разубеждать не берусь. Каждый отдельно взятый человек, конечно не чужд благородных мыслей и поступков, но когда образуется коалиция, собранная из сотни глоток, жаждущих увидеть расправу над тем, кого они заранее осудили и вынесли приговор, это страшная сила, не знающая, ни жалости, ни сострадания. Толпа. Более точного определения подобной серой массе еще никто не дал. Такие вот толпы в прошлом веке охотились с собаками в Английских колониях на беглых каторжан и негров; такие толпы жгли евреев, по сути виновных только в своем рождении на свет и совершении других обрядов веры. Такие же толпы вешали красивых женщин, называя их ведьмами, такие толпы топили незаконнорожденных детей, такие толпы сажали на кол пленных казаков в Речи Посполитой… Эта животная ярость, пробуждаемая видом крови и ощущением многометрового превосходства над жертвой, эта жестокость, которая в любом коллективе исстари проявлялась по отношению к слабому, это недовольство жизнью, со злостью выплескиваемое в адрес случайной жертвы, вызывает презрение и негодование у любого адекватного человека. Но факты остаются фактами. Сколько бы веков не насчитывала история человечества, и в какие бы элегантные костюмы и благородные манеры не обряжалась скотская суть, она, тем не менее, все еще пробуждается (да и будет пробуждаться) пока есть понятие толпы.