Питер Джеймс - Возлюбленная

Чарли вцепилась в руку Тома. Молли кувыркалась снова и снова, белые перья на ее животе были в крови. Курица врезалась в сетку прямо перед Чарли, пытаясь протолкнуть голову через ячейку и словно вопя о помощи.

– Бог мой, – сказал Том. – Ах, ублюдок. Ублюдок.

Чарли в ужасе воззрилась на валявшуюся хворостинку, которая была не хворостинкой, а лапкой одной из кур. А потом она увидела и другую.

У всех кур лапки были оторваны.

Горделивая Боадицея, пытавшаяся стоять на своих окровавленных культях, заваливалась теперь на бок и хватала клювом землю.

Когда желчь поползла вверх, Чарли отвернулась и ее вырвало. В глазах ее стояла куриная агония с кудахтаньем и битьем крыльями. Войдя в загончик, Том опустился на колени и, сграбастав Боадицею, резко повернул. Послышался хруст, и курица обмякла. Закапала кровь. Какофония звуков, казалось, становилась все громче. Крылья одной из кур колотились о лицо Чарли, забрызгивая его кровью. Это была Клементина. Чарли подобрала и ее, но птица вывернулась и упала на землю, истекая кровью и разбрасывая перья. Сделав еще одну попытку, Чарли ухватила курицу покрепче и положила ей на шею руку. Мгновение Клементина была неподвижной, уставившись прямо в глаза Чарли, ее клюв открывался и закрывался, будто она пыталась что-то сказать. Опустив ее, Чарли отвернулась.

Спотыкаясь, она выбралась из загончика и уселась на мокрую траву берега, прислушиваясь к лаю Бена и крикам кур, затихающим по мере того, как Том трудился над ними по одному шаблону: шквал пронзительного клекота, хруст и короткое молчание. А потом – окончательное молчание, полное молчание. Замолчал даже Бен, затих даже рассветный хор птиц, и даже, казалось, умолкла запруда.

Том сел подле нее. Лицо его и халат были забрызганы кровью, куриным пометом и перьями. Вытерев руки о траву, он сказал:

– А я-то думал, что люди – это единственные существа, которые убивают из спортивного интереса.

Вместе с ароматом душистой утренней росы воздух наполнился медным запахом крови и мокрых перьев. Небо над прудом было исполосовано мазками розового, желтого и серого цветов. Чарли тупо смотрела на все это сквозь туман из собственных слез. Денек намечался просто великолепный.

Держа руку своей матери, как она всегда и делала, когда была у нее, Чарли сидела на утреннем солнышке, посматривая на цветы в хрустальной вазе и на дубовый комод, на котором они стояли и где содержалось почти все материнское имущество.

Кое-какая одежонка, немного фотографий, безделушки, паспорт с одним фиолетовым штампом на его пустых страницах: «10 июля 1978 года, допуск в Барселону» – единственный раз, когда мать за всю жизнь была за границей. Чарли с Томом брали ее с собой на отдых в Испанию, где они снимали виллу. Матери там не очень-то понравилось: слишком уж жарко, извиняющимся тоном потом говорила она, да и в туалете своеобразный запах.

– В понедельник ночью мы потеряли наших кур. Это было ужасно. Лисица не убила их, а просто откусила у них лапы. Я хотела похоронить кур, но Тому это показалось смешным, и он рассердился. Он сказал, что мы в любом случае съели бы их. Только я не смогла этого сделать. Похоронив их подальше в лесочке, я купила четырех кур и положила в морозильник, так что он и не догадается.

Ногти матери становились все длиннее, скоро их придется обрезать.

– Я думаю, у Тома интрижка. Но я ничего и сказать-то не могу, потому что рискую ошибиться. Я бы тогда выглядела дурой набитой. – Она поколебалась. – А знаешь, с кем, я думаю, он крутит шашни? С Лаурой.

Лаура. Это имя застряло у нее в горле.

– У папы было что-то в этом роде?

Мать Чарли никак не реагировала.

– А что ты имела в виду, мама, в понедельник, когда сказала: «Смертельная ложь»? Так это вроде бы прозвучало. Смертельная ложь. Что ты хотела этим сказать?

Послышалось хрипящее дыхание, непохожее на обычное. Мать дрожала, и пот струился по ее лицу.

– Что такое, мама? С тобой все в порядке?

За окном прокричал ребенок, а потом оттуда донесся взрыв музыки из слишком громкого радиоприемника в машине. Ее кремовое габардиновое платье слишком ей жало и липло к коже. Здесь внутри всегда было как в теплице, и летом, и зимой.

– Я хотела бы поговорить с тобой, мама, как мы привыкли. Мне так много нужно узнать от тебя, посоветоваться. Мне ведь больше некого спросить. – Она снова помолчала. – А Гораций держится молодцом. Моя золотая рыбка. Помнишь его? Ему сейчас одиннадцать лет. Том выиграл его на ярмарке за стрельбу по шарикам от пинг-понга. Гораций был тогда в крошечном пластиковом мешочке, нам и в голову не приходило, что он у нас приживется, не говоря уже о том, что проживет целых одиннадцать лет. – Чарли искала в лице матери хоть какой-то проблеск понимания, но так ничего и не увидела. Чарли нежно погладила ее руку. – Забавно, даже бессловесная рыбка в аквариуме может стать другом.

– Правда, – внезапно сказала ее мать. – Возвращайся.

Чарли испуганно взглянула на нее, но мать снова апатично смотрела перед собой.

– «Правда», мам, да? «Возвращайся»?

Мать никак не реагировала.

– Что ты имеешь в виду под правдой? – Она наклонилась поближе. – Какая правда? Куда возвращаться?

Ничего. Чарли прислушалась к уличному движению за окном. В соседней комнате зазвонил телефон. Мать все еще дрожала.

– Я помогала вчера на благотворительной распродаже в притворе церкви Элмвуда. Там есть одна старая дама с нашей улицы, Виола Леттерс. Это такое устаревшее имя, Виола, ведь правда же? Она вовсю втягивает меня в местное общество. Этакая миленькая старая клюшка. Она давным-давно овдовела, у нее тоже нет детей. Ты ведь тоже давно овдовела, разве не так? Тебе не хотелось снова выйти замуж? Я не мешала тебе в этом?

Чарли все болтала и болтала, стараясь, хоть у нее и было тяжело на сердце, говорить весело о вечеринке, на которую они собирались пойти в субботу, о том, какие цвета они подобрали для некоторых комнат, и о коврах, которые собирались присмотреть. Они полагали, что голые деревянные доски пола по обе стороны ковра в спальне более органичны для дома, чем ковровое покрытие от стены до стены.

Мать больше не издавала ни звука, и постепенно, в течение следующих двух часов, ее дрожь утихла. Она по-прежнему бессмысленно смотрела перед собой, когда Чарли, уходя, послала ей от двери прощальный, полный надежды воздушный поцелуй.

– Том, а если бы я захотела установить, кто мои настоящие родители, то какова формальная процедура?

Том, одетый как на службе: в рубашку в полоску, расстегнутую у воротничка и с закатанными манжетами – без интереса копался в чашке с салатом, облокотившись на кухонный столик. Он приподнял вилку, полную индийской фасоли и побегов люцерны, и в сомнении уставился на нее.