Клайв Баркер - Жизнь смерти

— Я видела его в программе новостей, — сказала Элейн.

— Печальная история, — отозвался Сэм. — Так все это странно.

— Почему печальная?

— Он говорил о Смерти, которая была с ним на лодке…

— А потом он умер, — добавила Гермиона.

— Умер? — переспросила Элейн. — Откуда это известно?

— Это было во всех газетах.

— Мне было не до газет, — ответила Элейн. — Что же произошло?

— Он был убит, — сказал Сэм. — Его везли в аэропорт, чтобы отправить домой, и там произошел инцидент. Его убили вот так, — он щелкнул пальцами, — за здорово живешь.

— Как печально, — вздохнула Гермиона.

Она посмотрела на Элейн, и её лицо вытянулось в недоумении. Элейн смутилась, но лишь до тех пор, пока не поняла — с тем же чувством потрясения, которое она испытала в офисе Чаймза, — что она улыбается.

Итак, яхтсмен умер.

Когда на следующее утро вечеринка подошла к концу, когда после прощальных объятий и поцелуев она снова была дома, — её не покидали мысли о последнем интервью Мейбьюри, вызывая в памяти обожженное солнцем лицо и взгляд, обесцвеченный океанской пустыней, где он чуть не остался навсегда. Она думала о его каком-то странном замешательстве, когда он рассказывал о своем безбилетном пассажире. И, конечно, о тех его последних словах, когда его попросили объясниться:

— Наверное, Смерть, — сказал он.

Он не ошибся.

В субботу она встала поздно, не чувствуя похмелья. Ее ждало письмо от Митча. Она не стала его вскрывать, оставив на камине до удобного случая. Первый снег кружился в воздухе, слишком мокрый, чтобы оставить какой-то след на улицах. Впрочем, судя по недовольству на лицах прохожих, морозец был немалый. Она же чувствовала, что ей мороз нипочем. Хотя её квартира не отапливалась, она расхаживала по ней в одном халате, босая, как будто у неё в животе была печка.

После кофе она пошла умываться. Паук уже успел свить на плафоне свою сеть. Она её смела и спустила в унитаз, потом снова вернулась к раковине. Раньше, раздеваясь, она избегала смотреться в зеркало, но сегодня сомнения и предрассудки, кажется, были отброшены. Она сняла халат и критически себя осмотрела.

Она была приятно удивлена. Грудь была полной и смуглой, кожа на ней красиво блестела, волосы на лобке вились более густо, чем обычно. Шрам от операции все ещё был болезненным, но его мертвенная бледность тешила её честолюбие, как будто теперь изо дня в день её женское начало будет расти от заднего прохода до пупка (а может, и дальше), раскрывая её пополам.

Это было невероятно, но именно сейчас, когда хирурги выпотрошили её, она чувствовала себя как никогда крепкой и сильной. Не менее получаса она стояла перед зеркалом, наслаждаясь своим видом, её мысли были где-то далеко. Наконец она снова вернулась к умывальнику, потом пошла в комнату, все ещё совершенно нагая. Она не хотела скрывать свою наготу, скорее наоборот. Она с трудом удержалась, чтобы не выйти тут же на улицу: пусть знают, с кем имеют дело.

Занятая подобными мыслями, она подошла к окну. Снег усилился. Сквозь метель она заметила какое-то движение между соседними домами. Там кто-то был, и смотрел на нее, но она не могла понять, кто. Она наблюдала за наблюдающим, думая, что он все-таки обнаружит себя, но он так и не показался.

Так она простояла несколько минут, пока не догадалась, что её нагота отпугнула его. Разочарованная, она вернулась в спальню и оделась. Теперь ей снова захотелось есть; она ощутила уже знакомое чувство неистового голода. В холодильнике было почти пусто. Надо было пойти и купить что-нибудь на уикенд.

Супермаркет был запружен народом, была суббота, но толкотня не испортила ей настроения. Сегодня ей даже нравилось наблюдать эту сцену массового потребления: эти тележки и корзины, набитые продуктами; детей, глаза которых жадно загорались при виде сладостей, и наполнялись слезами, когда они их не получали, хозяек, пристрастно оценивающих достоинства бараньей вырезки, и их мужей, с не меньшим пристрастием наблюдающих за молоденькими продавщицами.

Она купила продуктов на уикенд, вдвое больше, чем обычно покупала на неделю, от вида деликатесов и мясных прилавков её аппетит приобрел разрушительную силу. К тому времени, когда она добралась до дому, её уже немного трясло от предвкушения еды. Положив сумки на лестницу и нашаривая ключи, она вдруг услышала, как хлопнула дверца машины позади нее.

— Элейн?

Это была Гермиона. От вина, выпитого прошлым вечером, её лицо пошло пятнами, и выглядела она помятой.

— С тобой все в порядке? — спросила Элейи.

— Речь не обо мне. Как ты? — Гермиона была взволнована.

— У меня все отлично, почему бы и нет?

Гермиона бросила испуганный взгляд.

— Соня в тяжелом состоянии, с каким-то пищевым отравлением. И Рубен тоже. Я пришла, только чтобы убедиться, что ты в порядке.

— Да, у меня все отлично.

— Не понимаю, как это могло произойти.

— А как Нелвин и Дик?

— Я не могла им дозвониться. Но Рубен очень плох. Его увезли в больницу на обследование.

— Может, зайдешь на чашку кофе?

— Нет, спасибо. Мне нужно вернуться к Соне. Просто я боялась, что ты совсем одна, если с тобой тоже что-нибудь случится.

Элейн улыбнулась.

— Ты просто ангел, — сказала она и поцеловала Гермиону в щеку. Гермиона, казалось, остолбенела. Она почему-то отступила, глядя на Элейн с недоумением.

— Мне… Мне нужно идти, — сказала она, её лицо окаменело.

— Я позвоню тебе позже, и узнаю, как у них дела.

— Хорошо.

Гермиона повернулась и пошла через тротуар к своей машине. Хотя она и попыталась скрыть свой жест, Элейн все же заметила, как та поднесла руку к щеке и с силой потерла её, словно пытаясь избавиться от поцелуя.

Время мух уже прошло, но те, которым удалось пережить недавние заморозки, жужжали на кухне, в то время как Элейн доставала хлеб, ветчину и чесночную колбасу из своих запасов, и принялась есть. Она была ужасно голодна. Не более чем через пять минут она уже поглотила все мясо, и выгрызла изрядную брешь в буханке, а её голод едва был утолен. Приступая к десерту — фиги и сыр, она вспомнила о несчастном омлете, который не могла доесть в тот день, когда была на приеме в клинике. Эта мысль потянула за собой другие; дым, сквер, Каванаг, её последнее посещение церкви, и при мысли о церкви её охватило жгучее желание ещё раз взглянуть на это место, раньше чем оно исчезнет навсегда. Может быть, уже поздно. Тела, наверное, уже упакованы и перенесены, склеп освобожден и вычищен; его стены разворочены. Но она должна увидеть это своими глазами.

Даже после такой обильной пищи, которая свалила бы её с ног всего несколько дней назад, она, отправляясь к Церкви Всех Святых, чувствовала себя необычайно легко, как будто была пьяна. Это было не то слезливо-сентиментальное опьянение, как с Митчем, а эйфория, от которой она ощущала себя почти неуязвимой, как если бы нашла, наконец, в себе нечто яркое и несокрушимое, и ничто уже не могло принести ей вреда.