Майкл Грубер - Тропик ночи

Я познакомилась в дороге с якутским семейством по фамилии Тургалий, мужем, женой и тремя детьми — двумя девочками постарше и совсем маленьким мальчиком. У них были хлеб, колбаса и чай, и они добросердечно поделились со мной своими припасами, а я в порядке ответной любезности подарила ребятишкам по шариковой ручке. Была у них и бутылка водки домашнего производства, которая большую часть времени стояла возле меня. Мы пили из маленьких серебряных чашечек, я выучила несколько печальных, монотонных якутских песен и даже рискнула запеть.

Проснувшись на рассвете в спальном мешке, в который меня затолкали мои якутские знакомые, я обнаружила, что нахожусь в нервном ступоре при полном упадке сил. Маленькая женщина-диспетчер за перегородкой была в состоянии полной растерянности. Все мои жизненные реакции и способности были подавлены неким огга, мрачным и опасным духом, который счел, что самое лучшее для меня оставаться в уютном спальном мешке, застегнутом на молнию. Я не могла пошевелиться. Сквозь прорезь для глаз мне было видно, как семейство Тургалий собирает свои пожитки. Ребятишки поглядывали на меня, пощелкивая шариковыми ручками, словно кастаньетами. Я слышала, как подошел автобус, слышала встревоженные голоса моих якутов. Они трясли меня, пытались вытащить из мешка, но я сжалась в комок и рыдала до тех пор, пока они не оставили меня в покое. Автобус уехал, весело попукивая. Тишина. Мне нужно было пописать. Я кое-как доковыляла до вонючей кабинки, предназначенной для этого, потом вернулась в мешок. Мне нужно находиться в мешке, сказала я себе, а может, это огга так сказал маленькой женщине-диспетчеру и нашел это очень остроумным. Я сжимала в руке свою записную книжку, словно священный амулет.

Шли дни. Приезжал и уезжал автобус. Кто-то обшарил мой рюкзак и забрал все ценное. Потом еще кто-то унес и рюкзак. Я перестала выходить писать, да, собственно, неоткуда было взяться моче, поскольку я ничего не ела и не пила.

А время все шло. Но вот надо мной склонилась чья-то тень. Я открыла глаза и увидела Джозию Маунта, моего сводного брата. Шок был настолько велик, что я на минуту обрела самообладание и прошелестела растрескавшимися губами: «Что ты здесь делаешь?» Он ответил: «Разве ты не знаешь, что, если пролежать на автобусной станции в Мьяките достаточно долго, все, кого ты знала в жизни, пройдут мимо?» Вечный мальчишка, этот Джози.

Марсель какими-то неведомыми, но уж, наверное, не колдовскими способами передал по электронной почте сообщение в офис моего брата, описал ему мой маршрут и высказал опасение, что со мной случилась беда. Брат немедленно заказал чартерный самолет. Он может себе это позволить, ибо у него вложены очень крупные деньги в телефонный бизнес.

Он взял меня на руки прямо в моем провонявшем спальном мешке, отнес к грузовику, припаркованному возле автостанции, и уложил на постель позади кабины, предназначенную для отдыха водителей-дальнобойщиков. Вымыл мне лицо водой из пластиковой бутылки, несколько капель влил мне в рот. Потом я провалилась во мрак. Затем надо мной раскрылось серо-желтое, слишком светлое небо. Я была уже не в спальном мешке, и от меня больше не воняло. Я лежала на спине, и двое коренастых азиатов в коричневой форме внесли меня на носилках в светло-голубой самолет, в котором пахло керосином и нагретой пластмассой. Заработали моторы. Надо мной склонилось улыбающееся лицо брата; он отвел волосы с моих глаз. Легкий укол боли — и снова мрак.

Я вернулась к жизни в больничной палате, прикрепленная проводами к мониторам. Вошла женщина в белом и произнесла что-то на японском языке, еще одном из алтайских языков, [59] Принадлежность японского языка к макросемье алтайских языков носит в известной степени гипотетический характер; упомянутый ранее якутский язык, в числе других языков тюркской семьи, к ней безусловно относится, но с японским он ни в малой мере не схож. но я на нем не говорю. Она посмотрела на показатель моей температуры, улыбнулась и вышла. Через несколько минут ко мне пришел брат.

Я выбралась из машины, вошла в дом, налила себе стакан воды из-под крана и выпила его, чтобы возместить организму жидкость, ушедшую в виде пота. Потом я направилась к своему тайнику, открыла его и заглянула внутрь.

Брат увез меня на север, в Йосиоду, на холмах над Сендаи. Наступила весна, и я, стоя на террасе, примыкающей к нашему додзе, [60] Додзе — в данном случае тренировочный зал. наблюдала, как черные рисовые поля превращаются в ярко-зеленые, а белая кипень цветов персика и вишни заливает склоны холмов. Мы жили в двухэтажном доме, выстроенном из сосны и кедра в деревенском стиле. Мой брат построил этот дом для господина Омура. Джози пять лет обучался искусству айкидо в Токио и услышал о господине Омура. Он поехал повидаться с ним и остался на год. Он занимал кровать в уютной комнатке за магазином, торгующим лапшей, который принадлежал господину Омура. Брат считал господина Омура лучшим учителем айкидо в мире. Комнаты в доме были обшиты панелями из кедра; на полу циновки, из «мебели» только футоны [61] Футон — род плотного тюфяка, на которых спят японцы. и подголовники. Живешь, словно в коробке из-под сигар, но жить приятно. Я не знаю, какое соглашение заключил мой брат с господином Омура, но никто меня не беспокоил и не пытался заставить что-нибудь делать. Гуляй по окрестностям, пока не почувствуешь себя как дома. Я гуляла. Любовалась. Через некоторое время взялась за метлу и принялась подметать додзе. Омура-сенсей и его ученики при встрече со мной улыбались и кланялись, я улыбалась и кланялась в ответ. Носила я выцветшее и короткое мне голубое кимоно, штаны, подвязанные шнурком на талии, и соломенные сандалии.

Спустя некоторое время я начала помогать экономке в ее работе. По вечерам читала свои записи, сделанные у ченка, и начала делать наброски к моей диссертации, во всяком случае, к тем разделам, для которых не требовалась работа в библиотеке. «Родственные отношения и собственность у племени сибирских кочевников». Вполне отдохновенное занятие.

Однажды, когда я с метлой в руках расхаживала по додзе, меня позвал Омура-сенсей. Господин Омите, который был постоянным партнером господина Катанабе, заболел. Не смогу ли я взять на себя обязанности укеми при господине Катанабе? Быть укеми — значит предпринимать атаки и получать ответные удары. Я согласилась и таким образом стала айкидока. Я легко падала и научилась двигаться. Когда я делала ошибки, меня поправляли, до тех пор показывая, как нужно держать руки и ноги, пока я не повторяла движения правильно. Потом я без особых церемоний стала постоянной участницей боев и носила соответствующую одежду. Но я научилась только физическим приемам, не усвоив духовную сущность айкидо, хотя Омура-сенсей особо поглядывал на меня, истолковывая эту сущность. Я научилась двигаться кругами, контролировать мельчайшие удары, правильно дышать и так далее. Я научилась решать, нужно ли продолжать борьбу или отступить, — одним словом, усвоила полезные уроки. Как выяснилось, я усвоила достаточно, чтобы убить толстую, пьяную женщину, но не научилась тому, как не убить ее. Таким образом, в айкидо я тоже профан. Был ли это только промах в технике? Нет, все дело в непонимании духовной сущности айкидо, как осторожно и тактично намекал мне Омура-сенсей. Я не могла перенести мучений ребенка и выпустила свою волю из-под контроля. Возобладали эмоции, и теперь я всю жизнь обречена скорбеть о несчастной женщине каждый раз, как смотрю в лицо моей дочери.