Виктор Точинов - Графские развалины

Звучит как повесть со счастливым концом, сказал Пашка. Но что-то вид у тебя, дорогой друг, не счастливый. Даже наоборот. Словно за спиной у тебя что-то страшное, и оглядываться совсем не хочется…

Он, Козырь, всегда, с детских лет, отличался какой-то интуитивной проницательностью.

Кравцов медленно и сжато рассказал о Ларисе. О блондинке с синими глазами – ее он не разлюбил за десять лет брака и именно ей посвящал свои книги. Она тоже любила Кравцова, а еще – машины, риск и скорость, и судьба ей благоволила… Но этой зимой Ларисе не повезло – в первый и последний раз. Одна огромная несправедливая компенсация за все былые удачи… И Кравцов остался вдовцом с двумя детьми. Дети сейчас у тещи, и он оказался на положении субботнего папы, надеется, что ненадолго, – но пока что писать и приглядывать за двумя ребятишками одновременно не получается… Вот чуть подрастет старшая… Ладно хоть живут рядом, в трех остановках… А вообще он серьезно подумывает о том, чтобы найти на лето место егеря – есть же в области пустующие кордоны – хочет вырваться из квартиры, где буквально все напоминает о Ларисе. Плохо там отчего-то пишется… Да и зарплата егерская не помешает. В нашей стране профессиональный писатель может сносно прожить на гонорары не от изданий, а от переизданий, – а до этого Кравцову пока далеко…

Правдой это было отчасти. В городской его квартире писалось не просто плохо. Вообще никак .

Пашка задумался. Потом начал издалека: помнишь развалины в Спасовке? На горе, за Торпедовским прудом? Кравцов кивнул. Знаешь, что там было? Кравцов покачал головой. В детстве как-то не интересовался – графские развалины, и все. Дети вообще не страдают любопытством к некоторым вещам. Хотя и обожают совать нос во все дыры – в том числе и в пресловутые руины, зачастую становившиеся в минувшие годы местом опасных игр их с Пашкой компании. Такой вот парадокс.

Козырь стал объяснять с гордостью человека, недавно приобщившегося к новым и несколько чуждым для себя знаниям – и торопящегося ими поделиться. Развалины, оказывается, – исторический памятник. Загородный особняк графини Самойловой, возведенный в 1831 году по проекту Александра Брюллова – брата известного живописца, того самого, что написал «Последний день Помпеи»…

Кравцов слушал с удивлением. По его воспоминаниям, интересом к истории и архитектуре Пашка не отличался.

Козырь продолжал: в войну дворец разрушили. Сам помнишь, что уцелело, – покореженные стены, ни одного целого перекрытия. А сейчас запущен проект по восстановлению «Графской Славянки» в виде туристического комплекса. С привлечением иностранного капитала. И раскручивает его с российской стороны не кто иной, как Павел Филиппович Ермаков. Проще говоря – Пашка-Козырь. И есть у куратора проекта интересное предложение к писателю Кравцову. Потому что на лесном кордоне – потаскав воды, да порубив дрова, да справив кучу других дел по хозяйству (это не считая прямых обязанностей) – время для писательства не больно-то выкроишь.

Вот так все и началось.

В то же солнечное утро, когда Пашка-Козырь вводил Кравцова в служебные обязанности, сержант милиции Кеша Зиняков пребывал в настроении самом пакостном.

Его не радовал ясный день, встающий над северной столицей, раздражала толчея питерских улиц – особенно мерзкая после тихого провинциального Себежа, откуда Кеша прибыл три дня назад в составе сводного отряда псковской милиции.

Но особенно недовольство Зинякова вызывал покойный император Петр Первый. Того вообще многие не любили – как современники, так и их потомки: и казнимые стрельцы, и притесняемые раскольники, и обличающие тлетворное влияние Европы славянофилы, и чокнутый профессор Буровский, и даже буревестник контрреволюции – писатель Солженицын.

У Кеши претензия к Петру имелась одна, но глобальная. На хрена царь-реформатор заложил столицу тут, на невских болотах? Мог бы и в Москве поцарствовать. На худой конец, мог бы затеять дурацкую стройку лет на тридцать позже. Тогда Кеша уж точно не попал бы на идиотское трехсотлетие, неизвестно для кого задуманное – скорее всего, для гостей из пресловутой Европы, в которую император пытался проникнуть методом вора-форточника…

До кульминации торжеств оставалась неделя.

Значит, еще целую неделю четыре курируемых Кешей уличных торговца в Себеже будут выплачивать небольшую, но ежедневную дань непонятно кому, а то и попросту прикарманивать. И целую неделю осаду сердца красивой девушки с гордым именем Аэлита будет единолично вести Кешин лучший друг и злейший конкурент в амурных делах – сержант Вася Сиротин, капризом то ли судьбы, то ли начальства не угодивший в питерскую командировку.

Конечно, уличных торговцев и красивых девушек здесь тоже хватало. Но за первыми, обоснованно считал Кеша, уж кто-нибудь да надзирает. А на вторых Зиняков только посматривал издалека с провинциальной робостью…

В общем, он шел по своей зоне ответственности – небольшой площади между Витебским вокзалом и метро «Пушкинская» – с чрезвычайно мрачным видом, меланхолично поигрывая дубинкой. Агрегат сей, кстати, был модернизирован Кешей собственноручно – во внутренней полости перекатывались и ударялись друг о друга два больших шарика от подшипника. При любом, даже самом слабом ударе дубинка имитировала приятный уху треск ломающихся ребер…

Но в нынешней командировке применять «демократизатор» пока не пришлось. Черт их знает, этих столичных, кого тут можно метелить, кого нельзя. А от заведомых ханыг, в отношении которых сомнений не возникало, град Петра в преддверии юбилейных торжеств изрядно почистили.

Вдруг Кеша остановился и насторожился, как сеттер, почуявший дичь. Мимо него шел мужчина – чем-то подозрительный. Чем – Зиняков сразу и не понял.

Ему и его коллегам ежедневно напоминали о бдительности в отношении террористов, о том, какая лакомая для тех мишень съезжающиеся в Питер главы государств и правительств, – результатом накачки стали постоянные проверки документов и досмотры больших сумок у лиц кавказской национальности, а также у лиц прочих национальностей, имевших несчастье родиться жгучими брюнетами.

Но идущий по площади к вокзалу человек не был ни кавказцем, ни брюнетом. И багажа, способного вместить хоть десяток килограммов гексогена, с собой не имел.

Зонт! – внезапно понял Кеша. Зачем в этот погожий денек огромный старомодный зонт с длинной резной ручкой, торчащей над правым плечом мужика? Зонт, висящий за спиной на пересекающем грудь шнурке? И тут же Зиняков осознал вторую странность. Способствовала этому детская, ныне заброшенная, любовь к чтению.

В полузабытой книжке помогло разоблачить одного мужика то, как болталась у него винтовка, висящая на перекинутом через шею ремне. Слишком легковесно болталась. Винторез оказался муляжом, а тот мужик – каким-то оборотнем…