Поппи Брайт - Рисунки На Крови

Он скачал почту и уселся поудобнее в кресле. Экран заполнило сообщение, мигая, будто неоновая вывеска стрип-клуба на улице Бурбон, пульсируя, как вена на разгоряченном виске джанки:

ЛУЦИО. ТЕБЕ СЕЛИ НА ХВОСТ. ОНИ ЗНАЮТ, КТО ТЫ.

ОНИ ЗНАЮТ, ГДЕ ТЫ. БЕГИ.

3

В медленном “Грейхаунде” было жарко и почти пусто. Пахло в автобусе дымом и потом — запах усталости, запах конца пути с привкусом чего-то экзотически приторного, что просачивалось в ноздри, как опиумный дым. Вероятно, все дело было в ядреной дезинфекции, которой от души поливали туалет в хвосте автобуса, но для Тревора это был запах путешествия, запах приключений. Сладковатая вонь была ему столь же привычна, как запах собственной кожи. Добрую часть последних семи лет он провел в автобусах “Грейхаунд” или в ожидании их в тихом спокойном отчаянии тысяч гулких, как пещеры, автовокзалов.

За окном тянулась Каролина — по-летнему зеленая, потом закатно-голубая, потом все более темная, дымно-фиолетовая. Когда ему переставало хватать падающего от окна света умирающего солнца, он включал маленькую лампочку над креслом и продолжал рисовать. Рука двигалась в ритме мелодии с кассеты Чарли Паркера в плейере. Время от времени он поднимал голову и выглядывал в окно. Машины с зажженными фарами неслись на него бесконечным слепящим потоком. Вскоре стемнело настолько, что, поднимая глаза, он видел лишь собственное, с пустотами. глаз, отражение в стекле.

Стоило Тревору зажечь свет, толстый работяга на сиденье перед ним испустил протяжный вздох. Тревор непроизвольно заметил, как мужик елозит в кресле, натягивает пониже на глаза бейсболку, как от его тела идет резкая затхлая вонь дешевого пива и человеческой грязи. Наконец работяга окончательно повернулся и уставился на Тревора поверх спинки кресла. Голова работяги, словно у него совсем не было шеи, плотно сидела на широких плечах и потому напоминала поставленную на стену кружку. Влажные шрамы и угри придавали ему вид прокаженного. С равным успехом ему могло быть и девятнадцать, и сорок.

— Эй ты, — сказал работяга. — Эй, хиппи.

Тревор поднял глаза, но наушники не снял: он всегда слушал музыку очень тихо, так что она не мешала ему слышать другие звуки.

— Я?

— Да, ты. А к кому я, по-твоему, черт побери, обращаюсь? К нему?

Работяга кивнул на древнего негра, спящего в кресле через проход: зияет пещера беззубого рта, шишковатые пальцы оплели почти пустую бутылку “ночного поезда” у него на коленях.

Медленно-медленно Тревор покачал головой, ни на мгновение не отрывая взгляда от мутных поблескивающих глаз работяги.

— Ну да ладно, ты не против выключить этот хренов свет? Видишь ли, у меня офигенно болит голова.

Скорее похмелье. Тревор снова покачал головой, еще медленнее, еще тверже.

— Не могу. Мне надо поработать над рисунком.

— Ах вот как!

Голова над спинкой кресла выросла еще на пару сантиметров — и все еще никаких признаков шеи. Рядом с головой возникла огромная, в шрамах, лапа. Тревор увидел черные полукружия грязи под каждым толстым ногтем.

— Да что такого важного может рисовать придурок вроде тебя?

Тревор молча развернул блокнот, чтобы показать работяге рисунок. Свет сверху высвечивал все до мельчайшей детали: изящная женщина полусидит, раскинувшись, в дверном проеме, голова откинута назад, раззявленный рот полон крови и сломанных зубов. Ее лоб и левый висок размозжены, вдавленные внутрь ударом, волосы, лицо и перед блузки черны от крови. Исполнение — строго и безупречно — агония застыла в каждой линии тела, в каждой черточке изувеченного лица.

— Моя мать, — пояснил Тревор.

Жирное лицо работяги дрогнуло. Губы его скривились, в глазах отразился шок, сами они стали на мгновение беззащитными, потом снова пустыми.

— Придурок траханный, — громко пробормотал он. Но до самого конца пути о свете больше не заикался.

За Питтсборо автобус свернул с хайвэя и выехал на узкое двухполосное шоссе. На несколько минут остановился у крохотного темного вокзала в Коринфе. За ним остановок по маршруту уже не будет; это стало необратимо, это стало правдой — он действительно возвращался в Потерянную Милю.

Тревор вновь поглядел на рисунок. Между нахмуренных бровей у него появилась вертикальная складка. Как странно. В нижнем правом углу он, сам не отдавая себе отчета, подписал рисунок. И подписал неправильно. Большими печатными буквами он вывел имя: “РОЗЕНА БЛЭК”.

Но его мать звали Розена Мак-Ги. Она родилась Розеной Парке, но умерла Розеной Мак-Ги. Имя “Блэк” Тревор выбрал себе давным-давно, им он подписывал рисунки.

Он не стал стирать неверную подпись, буквы вышли слишком жирные, только бумагу испортишь. Он вообще не любил подтирать. Иногда в ошибках видны и впрямь интересные связи между мозгами, рукой и сердцем, связи, о существовании которых тебе иначе не узнать. Они важны, даже если не знаешь, что они значат.

Как эта, к примеру. Возвращаться сюда — наверное, самая большая ошибка, какую он когда-либо совершал. Но при этом это, может быть, самое важное, что он сделал в жизни.

Он не помнил, как покинул Потерянную Милю. Друзья матери вынесли его тем утром из дома — вот и все, что он помнил еще очень и очень долго. Только одному из этих людей — мужчине с большими мягкими руками — хватило смелости протиснуться мимо болтающегося тела Бобби и вытащить Тревора из ниши между унитазом и раковиной. Следующее, что он помнил, это пробуждение в невыразительной и белой комнате, пахнущей лекарствами и блевотой, а затем свои вопли при виде трубы, змеящейся из мешка, висящего у кровати, и входящей прямо в сгиб его локтя. В том месте, где она вошла, кожа была отекшей, красной и воспаленной.

Тревор тогда подумал, что эта трубка — живое существо, залезшее в него, пока он спал. С тех пор он перестал доверять сну. Ты закрываешь глаза и на несколько часов отправляешься в какую-то другую страну, а пока тебя нет, что угодно — все что угодно — может случиться. Весь мир могут из-под тебя вырвать. Медсестра говорила, что Тревор не слышал, как к нему обращаются, не мог ни есть, ни пить. Трубка гнала растертую пищу ему в руку, чтобы не дать ему умереть от голода — или он так понял слова медсестры. Ему стало стыдно, когда он обнаружил, что на него надели подгузник. Даже Диди уже слишком большой для подгузников. Потом он вспомнил, что Диди больше нет, осталось лишь воспоминание об изувеченной фигурке на запачканном матрасе. Его семья пять дней как мертва, похоронена, пока Тревор дрейфовал в туманном сумеречном мире.

Врачи в больнице в Рейли называли это кататонией. Тревор знал, что это Птичья страна. Не просто место, где никто тебя не тронет, а место, куда бежишь, когда тебя пугает реальный мир.