Милош Урбан - Семь храмов

Все действующие лица настоящей истории, за исключением одного, вымышлены. Напротив, все здания, за исключением одного, существуют на самом деле. Учреждения все до единого являются плодом авторского воображения.

Стояло прекрасное утро начала ноября. Затянувшееся бабье лето весь октябрь сдерживало наступление осени, но в конце концов грянул первый щипучий мороз, подобный удару розги, от которого город замер в испуге. Не миновало и полугода с тех пор, как времена можно было в последний раз смело называть «новыми»: у столицы оставались еще силы на то, чтобы свыкнуться с приближением зимы. Свет быстро убывал, руки коченели от холода, но фабричные трубы дышали жаром, и на оконных стеклах сияли белые капельки. Это были испарения распада, смертный пот. Ни нарядные новые фасады, ни сверкающие, как драгоценности, стремительные автомашины не могли скрыть истину, обнаженную, точно деревья на Карловой площади: год старый, век старый, тысячелетие престарелое. Все видели это, у многих сжималось горло, и они отводили взгляд и тут же оказывались в зубах последней осени: собака о трех головах ворвалась в Прагу и ринулась напролом, три голодные пасти набрасывались на все, что осмеливалось шевельнуться в эти поздние времена человечества. Челюсти смыкались, не зная жалости.

Это было в прошлом году, а потом все изменилось. Настала эра милосердия.

Низкое белое солнце перебралось через больничную стену и запуталось в паутине кленовых крон. Медленно, словно кому-то назло, оно прогревало сухой морозный воздух, благоухающий листвой, из-за которой не было видно даже тротуара под ногами. На Катержинской оказалось не хуже, чем в прочие годы, а вот Виничную по всей длине засыпала шуршащая дюна, скрывшая под собой и асфальт, и камни мостовой. Исчезло чувство твердой почвы под ногами, каждый шаг превратился в приключение — без четкого отпечатка, неясный, загадочно зловещий след подошвы в алом ворохе. Пробираться по занесенной листвой улице может быть опасно, столь же опасно, как прогуливаться по замерзшей реке.

Я брел по Ветровскому гребню в направлении Карлова, [1] Карлов — один из центральных районов Праги. рассекал ногами желтое море и уклонялся от фонтанчиков взвихренных охры, киновари, сиены и умбры. Улица превратилась в речное русло с отвесными берегами: по левую руку больничная стена, а по правую — здания факультета естественных наук. Если вы решите мысленно продолжить этот путь, то вам предстоит подняться на холм и пересечь долину — а потом вы окажетесь у храма. Набожный путник не заблудится.

Проехала санитарная машина, сразу за ней — вторая, и лишь спустя какое-то время — третья. Не много. Прежде я насчитывал их здесь куда больше. Тогда я носил форму и не ходил сюда ради собственного удовольствия. На спокойной улице, никогда не видевшей ни наркотиков, ни фальшивых денег, можно неплохо оттянуться, пока вас наконец не сцапают. Почему я отправился сюда сегодня? Наверное, по привычке, чтобы обрести радость от прогулки на рассвете, предвещающем возможность получить от дня больше, чем сухой щелчок выключателя в тот момент, когда свет сменится сумраком. Кому захочется мчаться в завывающей карете «скорой помощи» по Новому Городу и нарушать неприкосновенную тишину этого утра?

Виничная улица — прямая как стрела и длиной в триста метров, она вся просматривается насквозь. Я дошел примерно до ее половины, когда заметил идущую впереди женщину. Как могло случиться, что я не увидел ее раньше? Меня это удивило, улица казалась пустой. Женщина была маленького роста, дорога давалась ей с трудом. Сгорбленная, но не дряхлая, с коротко стриженными седыми волосами, в коричневом пальто и с коричневой сумкой, одинаковой у всех пожилых женщин. Опасаясь напугать ее, я убавил шаг. В этом не было необходимости. Листва достигала ее колен, однако она продвигалась вперед с поразительным упорством.

Она брела по ало-золотому морю и то и дело поворачивала голову влево, точно надеясь отыскать на пожелтевшей штукатурке стены красный указатель с названием улицы или какой-нибудь другой опознавательный знак. Она явно была нездешняя. Я заметил, что на носу у нее очки, которые закрывали всю верхнюю половину лица. Повернув голову вправо, она на секунду задержалась, чтобы заглянуть во двор одного из домов. И как раз в этот момент над столбиком ворот прямо над ее головой возник стройный силуэт башни церкви Святого Аполлинария. Из-за своей заостренной кровли башня напоминала злодея-монаха в капюшоне, монаха, подстерегавшего пилигримов неподалеку от храма. Я хотел было закричать, чтобы предостеречь старую женщину, но вдруг понял, что со мной сыграл шутку трепещущий воздух.

Женщина поразмыслила и снова двинулась в путь, а мою первую галлюцинацию сменила вторая. Мне показалось, что ее туфли шуршат в листве не передо мной, а прямо за моей спиной. Я знал, что сзади никого нет, и все-таки это не давало мне покоя — и я обернулся. Улица была совершенно пустой. На засыпанной мостовой чернели следы колес, всюду царила тишина, ставшая еще глубже, когда умолкли санитарные сирены. Подул ветер, и колеи совсем пропали в листве.

Я посмеялся над своими страхами и хотел идти дальше. Но маленькая женщина куда-то исчезла. Наверное, она свернула на Аполлинарскую: или направо к храму, или налево к проспекту. Либо же она все-таки пошла вперед и спустилась по старой лестнице на Альбертов? [2] Альбертов — одна из старинных пражских улиц. Неужели у нее хватило решимости?

Ветров — гора неприветливая, эта красавица дурно обходится с безумцами, захотевшими полюбоваться ею. Вихрь, мчащийся по Виничной и Аполлинарской, устраивает на перекрестке нечто подобное маленькому торнадо.