Джозеф Ле Фаню - Близкий друг

Поэтому вскоре капитан начал возвращаться к прежним привычкам. Одним из первых признаков душевного выздоровления стали его появление на торжественном обеде у франкмасонов, в чьем достопочтенном братстве он давно состоял. Бартон, поначалу унылый и рассеянный, пил куда больше обычного — возможно, для того, чтобы развеять тайное беспокойство. Разогретый добрым вином и приятным обществом, он, что было ему несвойственно, раз говорился и даже стал шумноват.

В таком непривычно веселом расположении духа он и покинув компанию примерно в половине одиннадцатого; и, поскольку праздничное настроение легко переходит в галантное, ему пришло в голову отправиться немедля к леди Рочдейл и провести остаток вечера в обществе почтенной дамы и ее милой племянницы.

Вскоре он сидел в хорошо знакомой гостиной и оживленно беседовал с дамами. Не стоит думать, что капитан Бартон выходил за рамки, предписанные для чисто добрососедских отношений — он просто выпил немного вина, чтобы поднять настроение, но ни в коем случае не потерял голову и не утратил хороших манер.

В этом приподнятом расположении духа капитан вскоре позабыл смутные предчувствия, которые так долго отягощали его ум и в какой-то степени отдаляли от общества. Но по мере того, как вечер близился к концу и улетучивалось искусственное веселье, навеянное вином, болезненные страхи снова дали знать о себе, и мало-помалу капитан становился таким же мрачным и рассеянным, как прежде.

Наконец он ушел, ощущая всем существом приближение чего-то зловещего, обуреваемый тысячами дурных предчувствий и тем не менее пытаясь в душе бороться с ними или хотя бы делать вид, что он их не замечает.

Именно это гордое презрение к тому, что он считал своей слабостью, и толкнуло капитана на отчаянный поступок, который конце концов привел его к приключению, тому самому, о котором я и собираюсь рассказать.

Мистер Бартон мог бы остановить кэб, но хорошо сознавал, что столь сильное нежелание идти пешком проистекает из чувства, в котором он упорно отказывался признаться даже самому себе: суеверного страха.

Он также мог бы вернуться домой иным путем, обогнув улицу, против которой предостерегал его таинственный корреспондент, но по той же причине отверг эту мысль и с отчаянной решимостью, словно желая ускорить наступление неизбежной развязки, отправился хорошо знакомым маршрутом, туда, где в Памятную ночь начались его страдания. Он твердо вознамерился выяснить, есть ли у его страхов реальная подоплека; если же ее нет, окончательно доказать их иллюзорность. По правде говоря, даже лоцман, ведущий корабль под дулами вражеской батареи, не исполнен столь суровой решимости выполнить задачу, как та, что овладела в тот злополучный вечер капитаном Бартоном. Затаив дыхание, он шел по безлюдной улице, на которой его преследовало некое злокозненное существо; всеми силами скептицизма, всеми доводами разума он был бессилен разубедить себя в этом.

Капитан ровным шагом торопливо шел вперед, едва дыша от напряженного ожидания чего-то ужасного. Однако на этот раз его не преследовали призрачные шаги за спиной; пройдя без приключений три четверти пути, он решил, что наваждение наконец оставило его, и почувствовал себя увереннее. Впереди показалась череда мигающих масляных ламп, обозначавших многолюдные улицы.

Однако ему недолго довелось поздравлять себя с избавлением от напасти. В сотне ярдов позади него прогремел ружейный выстрел, над головой просвистела пуля. Первым побуждением капитана было броситься в погоню за убийцей; однако по обеим сторонам дороги, как я уже говорил, выстроились фундаменты неоконченных домов, за ними тянулись пустыри, усеянные за брошенными печами для обжига извести и кирпича и прочим строительным мусором. На улице царила тишина, такая глубокая, словно от сотворения мира ни один шорох не нарушал ее темного неприглядного безмолвия. В тишине не раздавалось ни шагов убегавшего злодея, ни какого-либо другого звука, указывавшего направление, в котором он скрылся, и капитан понял, что любые его попытки в этих обстоятельствах, в одиночку, догнать убийцу обречены на неудачу.

Капитан Бартон находился на волосок от смерти и чудом избежал ее; переполненный смешанными чувствами, он торопливо, однако, не переходя на бег, продолжил путь.

Постояв, как я уже сказал, несколько секунд, капитан пустился в обратный путь. Не успел он пройти и десяти шагов, как перед ним вырос столь запомнившийся ему человек в меховой валке. Встреча была мгновенной. Человечек прежней сбивчивой походкой, с тем же угрожающим видом шагал навстречу. Когда он проходил мимо, капитану послышался яростный шепот: «Жив еще! Жив еще!»

Душевное состояние мистера Бартона начало к этому времени сказываться на его здоровье и внешнем виде, причем настолько отчетливо, что трудно было не заметить произошедшей с ним перемены.

По каким-то причинам, понятным лишь ему самому, капитан не спешил сообщать властям о покушении на свою жизнь; напротив он ревностно хранил эту тайну и впервые упомянул о ней, и то по строжайшему секрету, одному джентльмену, обратиться к которому вынудили его невыносимые душевные муки.

Несмотря на овладевшую им черную меланхолию, капитан Бартон, не имея ни малейшего намерения возбуждать в обществе ненужные слухи об охлаждении в отношениях между ним и мисс Монтегю, был вынужден делать над собой усилие и сохранять на людях бодрый и уверенный вид.

Капитан Бартон столь ревностно хранил в тайне подлинную причину своих страданий и все обстоятельства, с ними связанные, создавалось впечатление, будто он и сам не до конца уверен в источнике своих гонений и что природа его остается загадкой для него самого.

Разум, обращенный внутрь себя, непрерывно преследуемый смутным беспокойством, о котором он не решается поведать ни единой живой душе, неизбежно пребывает в нарастающем день ото дня возбуждении и становится чрезвычайно уязвим для тягостных переживаний, воздействующих на него через нервную систему; человек в таком состоянии обречен все чаще становиться жертвой призрачного видения, того самого, что с первый дней болезни обрело ужасающую власть над воображением несчастного страдальца.

Вскоре после этого капитан Бартон обратился к знаменитому в те дни священнику, доктору Маклину, с которым был немного знаком, и имел с ним весьма необычный разговор.

Когда слуга объявил о приходе мистера Бартона, священнослужитель сидел у себя в университетском кабинете, окруженный трудами по любимой науке — теологии.

Гость держался растерянно и суетливо, вид у него был бледный и изможденный, и доктору сразу пришло в голову, что мистеру Бартону, видимо, в последнее время довелось много выстрадать — ничем иным нельзя было объяснить столь пугающие перемены в его облике.