Джозеф Ле Фаню - Алтер де Лейси

Когда Алиса догнала отца, тот стоял, по-прежнему сжимая обнаженную шпагу, взволнованный и глубоко опечаленный.

— Слава богу, он ушел! — воскликнула она.

— Ушел, — безучастно повторил де Лейси, глядя куда-то в пустоту.

— И вы в безопасности, — добавила она, взяв его за руку.

У него вырвался тяжелый вздох.

— Как вы думаете, батюшка, он не вернется?

— Кто «он»?

— Незнакомец, который только что прошел мимо! Вы знаете его, батюшка?

— И да и нет, дитя мое… Я его не знаю и вместе с тем знаю его слишком хорошо… Я готов отдать все на свете, лишь бы немедля покинуть это обиталище призраков… Будь проклята бессмысленная злоба, породившая дух этой ужасной вражды, который не в силах умиротворить никакие жертвы, не в силах умилостивить никакие страдания… Изгнать или хотя бы отсрочить этот злой рок не способны даже благостные церковные обряды… Негодяй прибыл издалека с единственной целью — лишить меня моей последней надежды, загнать нас в наше последнее убежище, точно диких зверей в нору, уничтожить весь наш род и с торжеством насладиться зрелищем нашей гибели. Почему этот глупый священник перестал навещать моих детей? Неужели мои дочери будут лишены мессы и исповеди — святых таинств, которые не только спасают душу, но и защищают от всяческого зла, — потому что он однажды заблудился в лесу или принял белую пену в ручье за лицо утопленника? Будь он неладен!

Что ж, Алиса, — продолжал де Лейси, — если он не придет, вам с Уной надлежит исповедаться перед ним, изложив все грехи на бумаге. Лоренсу можно доверять, Лоренс передаст вашу исповедь, и мы добьемся для него у епископа, а если понадобится, то и у самого Папы, разрешения отпустить вам грехи. Я сделаю все, лишь бы вы причастились таинств, бедные дети, и не остались без попечения Церкви. Я довольно грешил в юности и не тщусь показаться праведником, но знаю, что есть лишь один верный путь и… И пока живете здесь, ни на миг не расставайтесь с этим (он открыл маленькую серебряную шкатулку), сложите ее, благоговейно творя молитву, зашейте в пергамент с псалмом и носите на сердце. Это освященная облатка, она, вместе с заступничеством святых, охранит вас от зла… Неукоснительно соблюдайте посты, усердно возносите молитвы Господу — я более ничего не могу для вас сделать. Воистину, проклятие пало на меня и на моих домочадцев.

Он замолчал, и Алиса увидела, как по его бледному, взволнованному лицу катятся слезы отчаяния.

Это загадочное происшествие отец и дочь тоже решили сохранить в тайне, и Уна о нем не узнала.

Вдруг Уна неизвестно почему утратила свою обычную живость и побледнела. Она забыла о шутках и проказах и даже петь перестала. В обществе сестры она теперь чаще молчала и полюбила одиночество. Она все повторяла, что ее не мучит недуг, что ее душевный покой не смущает тайная скорбь, однако она ни за что на свете не хотела признаться, почему с ней произошла столь печальная перемена. Она стала капризной, упрямой и раздражительной и, вопреки своему обыкновению, замкнутой и холодной.

Все это необычайно тяготило Алису. В чем причина их отчуждения, неужели она чем-то обидела сестру? Но прежде Уна не помнила зла более часа. Почему же ее словно подменили? Что, если это приближающееся безумие окутало ее своей холодной тенью?

Один или два раза, когда сестра со слезами умоляла Уну открыть причину постигшей ее перемены, та слушала, безмолвно, с глубоким удивлением и даже подозрением глядя на нее, и казалось, вот-вот не выдержит и посвятит ее в тайну. Но потом она медленно опускала печальный остановившийся взор, на лице ее появлялась странная лукавая улыбка, она начинала что-то шептать, и в ее многозначительной улыбке и шепоте Алисе чудилась какая-то зловещая тайна.

Уна и Алиса делили одну спальню в самой высокой башне замка. На стенах этой комнаты, тотчас по приезде, когда бедняжка Уна еще не утратила свою привычную живость и веселый нрав, они повесили старинные гобелены и убрали ее редкой иноземной утварью, проявив тонкий вкус и вволю позабавившись. Однажды ночью, отходя ко сну, Уна произнесла, словно ни к кому не обращаясь:

— Более я не буду спать в этой комнате, рядом с Алисой, — это моя последняя ночь здесь.

— И чем же заслужила бедная Алиса столь странную немилость?

Уна с любопытством и даже не без испуга взглянула на нее, а затем на лице ее, словно лучик лунного света, заиграла загадочная улыбка.

— Ах, Алиса, разве дело в тебе?

— А почему ты больше не хочешь спать со мной в одной комнате?

— Почему? Алиса, душа моя, я не могу ответить, знаю только, что должна спать отдельно от тебя, или меня ждет смерть.

— Смерть, Уна, боже мой! Да как же это?

— Воистину, тогда я умру, Алиса. Все мы рано или поздно умираем или переживаем некую перемену, и я предчувствую, что мой час близок, если только я не стану спать отдельно от тебя.

— Уна, душенька, думаю, ты и вправду больна, но не смертельно.

— Уне известно, о чем ты думаешь, мудрая Алиса, но Уна не безумна, напротив, проницательнее многих.

— И такая грустная и странная…

— Во многом знании многая печали, — ответила Уна и, не откидывая с лица пряди золотистых волос, которые она расчесывала, стала пристально смотреть в окно, где за вершинами высоких деревьев смутно виднелась тихая долина, замершая в лунном свете. — Довольно, Алиса, ничего уже не переменить. Мою постель надобно убрать отсюда, а не то я скоро засну в холодной могиле. Впрочем, я буду совсем близко, в этой маленькой комнатке.

Уна говорила о маленькой каморке, или чуланчике, смежном с их спальней. Стены замка были невероятно толсты, комнаты разделяли двойные дубовые двери, и Алиса, вздохнув, подумала, что теперь они будут как никогда далеки друг от друга.

Однако она не стала перечить. Постель Уны перенесли в маленькую каморку, и сестры впервые с самого детства стали спать в разных комнатах. Спустя некоторое время Алиса проснулась на исходе ночи, мучимая кошмаром, где главную роль играл зловещий незнакомец, которого они повстречали на прогулке в замке.

Когда она очнулась от сна, в ушах ее все еще звучал голос, тревоживший ее сон, — глубокий, звучный бас, раздававшийся со дна долины под стенами замка, — словно кто-то вяло, равнодушно не то мурлычет себе под нос, не то напевает песню, то умолкая, то затягивая снова, как человек, коротающий время за работой. Алиса мысленно подивилась, откуда бы взяться в этой глуши певцам, как вдруг наступившую тишину — Алиса ушам своим не верила — отчетливо прервало звонкое контральто Уны, совсем рядом, на соседнем окне, пропевшей куплет-другой. Снова воцарилось молчание, а затем снова раздался странный мужской голос, бормочущий песенку где-то далеко в долине, на дне пропасти, скрытой в густой листве.