Стивен Кинг - Последняя ступенька

Не прошло и недели, как мы с отцом вернулись из Лос-Анджелеса, и вдруг вчера я получаю письмо от Катрины. Оно было адресовано в Уилмингтон, штат Делавар, хотя за это время я успел дважды переехать. Сейчас все переезжают, и когда нас, наконец, настигает конверт, испещренный пометками «Выбыл» и «Адрес изменился», эти узкие наклейки, смешно сказать, кажутся пальцами, направленными на нас с укоризной. Уголок конверта, измятого и запачканното, надорвался, пройдя через много рук. Я прочел письмо, а пришел в себя уже в гостиной — сняв телефонную трубку, я собирался звонить отцу. Я положил трубку с чувством леденящего страха. Отец человек старый, перенес два инфаркта. Ну как я ему скажу про письмо Катрины, когда мы еще не отошли после Лос-Анджелеса? Я могу убить его этим.

Так и не позвонил. И поделиться-то было не с кем. О таких вещах не расскажешь первому встречному — только жене или близкому другу, но близкими друзьями я за последние годы как-то не обзавелся, а с женой мы в семьдесят первом развелись. Нас с Элен теперь связывают только рождественские открытки. Как дела? Как работа? С Новым годом.

Ночью я не сомкнул глаз, все думал о письме Катрины. Оно могло бы уместиться на обычной открытке. После слов «Дорогой Ларри» следовала одна-единственная фраза. Но и одна фраза может многое вместить в себя. И сказать может о многом.

Я вспомнил, как мы с отцом летели из Нью-Йорка на западное побережье, — высота пять тысяч метров, безжалостно яркое солнце, и его постаревшее, осунувшееся лицо. Когда пилот объявил, что мы пролетели над Омахой, отец сказал: «Я не представлял себе, Ларри, что это так далеко». В его голосе была бесконечная печаль, и мне стало не по себе, потому что я не мог до конца прочувствовать ее. Теперь, получив это письмо, я ее прочувствовал.

Наша семья — папа, мама, Катрина и я — жила в местечке под названием Дом Хемингфорда в восьмидесяти милях к западу от Омахи. Я на два года старше Катрины, которую все звали Китти. Она росла прелестной девочкой — ей было восемь, когда произошел тот случай в амбаре, а уже было ясно, что ее шелковистые пшеничного цвета волосы никогда не потемнеют и глаза останутся синими-синими, как у скандинавов. Этим глазам предстояло сражать мужчин наповал.

Жили мы, можно сказать, по-деревенски. Отец засевал по триста акров тучной земли, разводил скот. Про эти места мы говорили «у нас дома». Весной и осенью дороги становились непроезжими, исключая, конечно, 96-е шоссе местного значения и 80-ю автостраду, связывающую Небраску с соседним штатом, поездка же в город была событием, к которому начинали готовиться дня за три.

Сегодня я одна из самых заметных фигур в корпорации независимых юристов… по крайней мере таково общее мнение, с которым, справедливости ради, я не могу не согласиться. Президент одной крупной компании как-то раз, представляя меня своему совету директоров, выразился так: «Этому пулемету цены нет». Я ношу дорогие костюмы и обувь из самой лучшей кожи. У меня три помощника на окладе, а захочу — будет еще десять. Ну а в те времена я связывал ремнем книжки и, перебросив их через плечо, топал по грязи в школу, помещавшуюся в одной комнате, и рядом со мной топала Катрина. Случалось, что и босоногие, в весеннюю распутицу. Тогда еще можно было босиком зайти в закусочную или в магазин, и тебя бы обслужили.

Потом умерла мама — мы с Катриной учились тогда в старших классах в Коламбиа-Сити, а спустя два года наш дом пошел с молотка, и отец устроился куда-то продавать трактора. Семья распадалась, хотя поначалу все складывалось не так уж плохо. Отец продвинулся по службе, купил торговый патент, а лет девять тому назад даже получил место управляющего. Я же за футбольные заслуги получил от школы стипендию, которая позволила мне поступить в университет штата Небраска и постичь там разные премудрости впридачу к уже освоенной науке выбрасывать мяч из «коридора».

А что же Катрина? О ней-то я и хочу рассказать.

Мой рассказ — об это происшествии в амбаре — относится к началу ноября, субботе. В каком году — я, признаться, не помню, но Айк еще был президентом. Мама уехала в Коламбиа-Сити на ярмарку, отец отправился к нашему ближайшему соседу (за семь миль) помочь отремонтировать сеноуборочную машину. В тот день должен был прийти нанятый отцом сезонник, но он так и не пришел и вскоре его рассчитали.

Поручив мне несколько дел (и Китти тоже), отец предупредил нас: никаких игр, пока все не закончите. Ноябрь ведь на дворе — не успеешь оглянуться, а уж надо заканчивать. Такое это время: и не сделал дело, а гуляешь смело. Вот и в тот день опять нам повезло. Когда-то еще такое будет.

Хорошо помню тот день. Небо обложено тучами, и хотя не холодно, так и чувствуется, что осени просто-таки не терпится дожить до холодов и устроить нам заморозки с порошей или мокрым снегом. Поля лежали голые. Точно одурелая, скотина бродила как в полусне. По дому бесцеремонно разгуливали сквозняки.

В такой день приятнее всего было забраться в амбар, где вместе с теплом тебя обволакивали запахи сена, шерсти и навоза, а над головой о чем-то непонятном щебетали ласточки. Задрав голову, можно было увидеть, как блеклый ноябрьский свет просачивается сквозь щели, и, пользуясь его жалкими крохами, написать по буквам свое имя. Эта игра была словно нарочно придумана для таких вот пасмурных осенних дней.

К сеновалу на третьем ярусе высоченного амбара вела лестница, верхним своим концом прибитая к поперечной балке. Лазить на сеновал нам не разрешалось, поскольку лестница была старая и расшатанная. Отец тысячу раз обещал маме убрать ее и поставить более прочную, но всякий раз, когда выдавалось свободное время, находились другие дела… например, помочь соседу отремонтировать сеноуборочную машину. От нанятого же сезонника проку было мало.

Взобравшись по этой шаткой лестнице в сорок три ступеньки — мы с Китти знали их все, как свои пять пальцев, — ты ступал на балку, а это ни много ни мало двадцать метров над уровнем пола, сплошь усеянного соломой. А стоило пройти по балке метра четыре — коленки при этом дрожали, ступни ныли от напряжения, а в пересохшем рту, казалось, плавится резина, — и ты оказывался над гигантским стогом сена. Оттолкнулся и, как коршун, камнем вниз с этой головокружительной высоты, аж дух захватывает, и — бултых! — в душистую перину. Лежишь, вдыхая сладковатый запах сена, запах воскрешенного лета, в животе пустота, все внутренности как будто зависли в воздухе, не долетев до земли, а ты лежишь, расслабленный, и у тебя такое чувство… ну как у Лазаря, что ли. Ты выжил и теперь можешь рассказать, как все было.

Этот вид спорта был, конечно, вне закона. Если бы нас застигли на месте преступления, мама бы подняла вселенский крик, а отец отстегал бы нас как маленьких. И за лестницу, и за узкую балку, откуда можно было запросто загреметь, не дотянув до надежного стога, и, значит, хрястнуться о жесткий дощатый пол, так что костей не соберешь.