Андрей Тепляков - Антитело

«Беспомощны. Мы беспомощны»

И еще кое-что усугубляло ее страхи: знахарка ощущала изменения, будто что-то проникло в нее там, в лесу и медленно разворачивалось внутри. Она чувствовала угрозу. До сих пор себя и свой дар она воспринимала как целостное нечто, пусть необъяснимое, но привычное и послушное. Это было, словно комната, в которой Анна знала каждый угол, каждую трещинку на стене. А теперь в этой комнате поселились тени. И они пугали ее.

— Так я и думал, — сказал Федор, выслушав отчет о звонке. — Я бы и сам тебе не поверил.

— Получается, больше делать нечего…

Журналист подтянул одеяло повыше.

— Сваливать отсюда надо, пока не поздно. Ничего мы не сделаем.

В этот момент Анна наконец поняла — поняла окончательно, что Федор не такой, каким она его себе представляла. Каким рисовала в памяти и воображении. Он вовсе не герой и не защитник. В сущности, его даже нельзя было назвать приятным человеком. Все в нем оказалось как-то плохо и скользко. Теперь он выглядел совершенно чужим и каким-то неуместным в этой кровати. Анна почувствовала смущение и злобу, сидя рядом с ним. Силы покинули ее, и она просто молчала, глядя на угол подушки.

— Что молчишь?

— А что говорить?

— Хочешь остаться? Хочешь разыгрывать героиню?

— Ничего я не хочу.

Анна встала, и Федор тоже откинул одеяло и сел на кровати. Он покачнулся и прижал ладонь ко лбу.

— Ого!

— Ложись! Тебе лежать надо.

— Какое лежать?!

— Ты на себя погляди. На ногах ведь не стоишь!

Федор посмотрел на нее. В его взгляде читались тоска и раздражение. Он снова лег и натянул одеяло.

— Засада. Нахрен я сюда поперся, идиот.

Анна отвернулась и пошла к двери.

— Ты куда?

— В аптеку. Надо купить лекарства.

— Пива купи.

Настя шла молча, глядя себе под ноги. Мать тоже молчала. Полоса отчужденности, возникшая между ними вчера, еще больше расширилась, постепенно превращаясь в непреодолимую пропасть. Девушка замкнулась в себе, словно выстроила глухую стену, сквозь которую, впервые за всю ее жизнь, нельзя было пробиться.

«Она взрослеет. Наверное, именно так они перестают быть детьми».

Они шли рядом, терзаясь каждая своими мыслями, разделенные и одновременно объединенные неизвестностью.

«А может, она беременна? Господи, только не это! От кого?»

Лиза стала перебирать в уме всех ухажеров дочери, благо их было не так много. Мимо ее лица, буквально в паре сантиметров, темной стрелой пронеслась птица и улетела в яркое синее небо. Но женщина даже не вздрогнула. Даже не заметила ее, полностью погрузившись в себя.

«Сказать ей?»

Настя мучалась этим вопросом с самого утра, но все не могла найти ответ. Ее смущало то, что ей, скорее всего, не поверят. Решат, что она врет, и начнут докапываться: почему она врет. Это было самое противное — сказать правду, заранее зная, что не поверят.

«Подумают черт-те что»

Это было самое противное.

Мимо ее лица пронеслась ворона, и Настя отпрянула назад, провожая ее испуганным взглядом. В этой темной птице, устремившейся в ясное утреннее небо, она усмотрела предвестника беды.

Они уже миновали детскую площадку и повернули к библиотеке, когда с боковой улицы им навстречу вышла знахарка. Настя остановилась, и Анна, заметив ее, тоже встала на месте. Девушке показалось, что та выглядит неважно: Анна казалась бледной; черная кофта, несмотря на теплую погоду, была застегнута на все пуговицы; волосы растрепались и, выбившись из пучка на затылке, развивались на слабом ветру космами, словно щупальца осьминога. Сердце у Насти вдруг заколотилось, как бешеное. Она сделала шаг вперед.

— Настя…, - начала мать, но знахарка перебила ее.

— Стой! Не подходи!

Она вытянула перед собой руки, словно собиралась оттолкнуть.

Девушка остановилась.

— Не подходи, — повторила Анна.

Настя заметила, что на улице, помимо них, есть еще несколько человек. Все остановились. Смотрели на них. Ждали. Она почувствовала, как мать схватила ее за руку. Кожа у нее была холодной и сухой, как камень.

Настя шагнула вперед и почувствовала, как ее потянули обратно. Она резко обернулась, увидев прямо перед собой испуганное лицо матери.

— Пусти!

— Нет! Ты никуда не пойдешь!

Подошло еще несколько человек. Они стояли тихо, как зрители в театре.

— Отпусти.

— Нет!

Неожиданно нахлынула волна ярости, и Настя стала отдирать пальцы матери от своего запястья. Та постаралась сжать сильнее, но девушка резко дернула рукой вниз и высвободилась.

— Стой!

В последнюю секунду матери удалось ухватить ее сзади за платье. Настя быстро развернулась и Лиза поняла, что сейчас ее ударят; от удивления и страха она разжала пальцы. В этот момент снова закричала знахарка.

— Уходите отсюда! Уезжайте!

Все повернулась к ней. В этот момент она выглядела настоящей ведьмой: дрожащая от возбуждения, огромная и нескладная, черная, с растрепанными волосами. Ведьма. Люди подались назад, образовав между тремя женщинами живой коридор. На их лицах появилось нехорошее и странно одинаковое выражение — из отдельных прохожих они вдруг сделались чем-то целым, еще не толпой, но группой, объединенной смутной неприязнью к бесноватой.

Анна обвела их взглядом.

— Все уезжайте! Скоро тут начнется мор! Зараза! Понимаете?

Никто не проронил ни звука.

— Уезжайте!

Сказав это, знахарка развернулась и быстро пошла прочь.

Настя крепко, до боли, сжала кулаки и заплакала. Десяток голов повернулись к ней, словно радарные установки. Мать прижала ее к себе, и почувствовала быстрое и сильное биение сердца.

Глеб проснулся и долго лежал в кровати не шевелясь, прислушиваясь к собственным ощущениям. Жар исчез, и вместе с ним ушли боль в горле и озноб. Он был здоров. Глеб пошевелил пальцами ног и увидел, как колыхнулось одеяло. Через окно в комнату изливался густой солнечный свет, золотой и почти осязаемый. Он нес тепло и радость. Глеб улыбнулся, но улыбка тут же угасла.

Он вспомнил.

И задал себе вопрос: верит ли в то, что случилось ночью? В голове услужливо засуетились аргументы в пользу того, что все это бред. Такого не могло быть. Просто потому, что не могло. По здравому смыслу не могло. Эта дикая галлюцинация обязана оказаться бредом. Или сумасшествием, как угодно можно назвать. Но не правдой. Глеба немного смущал тот факт, что, в таком случае, идея убить сестру вылезла из его собственного подсознания. Конечно, он противился ей, но она появилась, и это его тревожило. Он не хотел никого убивать и даже по настоящему не думал об этом. Даже не думал думать.

Он пощупал рукой лоб. Лоб был холодным.

«И хворь твою сниму…»

Так говорил Степан. И еще этот Степан велел думать.