Дэвид Сосновски - Обращенные

Я хочу выпить твою кровь…

Да, сей перл я озвучивать не стал. Возможно, это единственное, что я сделал правильно. Не могу сказать, что от этого был бы прок. Исузу реагирует именно так, как заслуживает моя слишком серьезная попытка внушить ужас.

Она хихикает.

«Хи-хи».

Самое свободное и самое громкое «хи-хи», какое я до сих пор от нее слышал.

— О, Марта, — она смеется, отталкивая меня своей ручонкой. — Ты прикалываешься.

С таким же успехом этот шестилетний детеныш-смертный мог бы оторвать мне яйца и вручить их мне. Хорошая попытка, парень. Жаль, что неудачная. В другой раз повезет.

— Я не прикалываюсь, — возражаю я, хотя понимаю, что дело проиграно. Когда вам приходится объяснять, что вы не дразнитесь… С тем же успехом вы можете копать и дальше, поскольку вы сами себе могильщик. Движение вглубь просто приблизит вас к аду.

И я уже проходил через этот ад…

Вы знаете, в отношениях с девушкой наступает момент, когда вы понимаете, что перегнули палку и уже не сможете просто перепихнуться. Когда вы чуть-чуть слишком долго играли в хорошего парня, и потенциальная любовь всей вашей жизни приходит к выводу, что вы слишком хороши для постели. Она не хочет «разрушать дружбу», и так далее, и тому подобное.

Да, вот это и есть ад — то, о чем я говорю. Ад отношений. Ад свиданий. И я бывал там много-много раз — так много, что не сосчитать. Вот причина, по которой Граф Марти остается холостяком в свои сто с чем-то. Вот почему Марти-Хищник садится в лужу, когда начинает играть в Марти-на-свидании, и почему Марти Доброжелательный Вампир ходит в стрип-клубы даже после того, как все перевернулось с ног на голову — привычка, от которой он совершенно не в состоянии избавиться.

И теперь, похоже, Марти-Хищник больше не может играть даже Марти-Хищника.

Не из-за реакции Исузу. Не из-за ее смешка, не из-за ее бьющего точно в цель «хи-хи», которое становится все более и более открытым, все более объемным, окружает меня. Сам того не подозревая, я усыпил ее бдительность, внушив ей чувство полной безопасности.

Дерьмо…

Я слишком долго играл в защитника, и она больше не верит в мои клыки. Теперь я — щенок, котенок. Я — домашнее животное, дружок с острыми зубками, которые не могут причинить никакого вреда. Клыки только-для-вида, вот что это такое.

Дерьмо…

И еще более сокрушительный удар.

Изрядная часть меня против этого не возражает. Если быть с собой абсолютно честным, изрядная часть меня испытывает изрядное облегчение. В связи с тем, как она непринужденно поставила на место меня вместе с угрозой, которую я представляю.

Как только Исузу касается моей груди своей ручонкой и отталкивает, решив, что я дразнюсь, я хватаю ее за запястье. Я мог бы сломать его, как прутик. Это полностью перевернуло бы ее восприятие ситуации. Она бы поняла, что я не «просто дразнюсь». Это вбило бы ей в голову немного здравого смысла. Возможно, я потягивал бы кровь, бьющую струей из разорванной кожи на месте открытого перелома. Возможно, пробегал бы языком по зубчатому сколу кости, торчащей наружу, пока она не станет белой и блестящей. Возможно, именно так я бы и поступил. Она бы кричала, вырывалась, но к тому времени, когда мои голодные соседи вынесут дверь, дело будет сделано. Возможно, я отбросил бы ее безвольное тело, точно пустую бутылку пива, которую швыряют о бордюрный камень, чтобы она разбилась.

Возможно, именно так я бы и поступил. И в моей квартире стало бы тихо и спокойно, как раньше. Половицы, которые всегда пищат между пустой гостиной и спальней, смогут снова издавать свои редкие, одиночные, такие предсказуемые поскрипывания. И я сам… Я мог бы снова попросить этот вечер, и следующий, и тот, который будет после — показать мне нечто действительно ценное, ради чего стоит жить.

— Сделай так, — говорю я, прижимая кончик носа пальцем, чтобы он напоминал свиной пятачок. — Сделай так, — говорю я, похрюкиваю, и Исузу делает точно так же.

— А теперь скажи: «Ф-ф-ф-ф-от и фсе, люди».

— «Ф-ф-ф-ф-от и фсе, люди».

Я смеюсь, и она смеется. Я взъерошиваю ее волосы, и она взъерошивает мне волосы. И я снова испытываю это ощущение. Ощущение, что вечность — это, в конце концов, не слишком долго. Не с ребенком, который может показать вам, как ее провести. Не с ребенком, с которым вечность не кажется настолько страшной.

И я снова откладываю вознаграждение на потом, потому что… ну, в общем, причина только одна: удовольствие закончится. Прекратится. Вытечет по каплям. Если удовольствие нельзя получать определенными порциями, уверен: вы будете откладывать, отсрочивать, придерживать, тянуть до последнего. А если удовольствие можно растянуть? У маленькой смертной девочки крови ровно столько, сколько она может отдать, и когда уйдет кровь, ее не станет. Но смех! Господи Иисусе, смех. Девчачье хихиканье — пусть приглушенное, пусть немного сдержанное, сдерживаемое, быстро стихающее. Обеспечьте маленькую девочку пищей и водой, и хихиканье будет продолжаться. И ваше сердце сможет снова оживать, когда она хихикает, и…

И я думаю, что отсрочка вознаграждения — неплохая вещь. Второй шанс получить второй шанс. Получить время, чтобы найти то, чего вы даже не чаяли найти, потому что не знали об этом, пока оно не нашло вас.

— Скажи: «Исузу — вонючка», — говорю я.

— Марти — вонючка.

— Ну да, похоже.

Я снова думаю о папе.

На этот раз — просто моментальный снимок. Папа в подвале, у своего верстака, под лампочкой с абажуром в виде конуса. Причудливая завитушка дыма тянется от окурка в пепельнице, которая взгромоздилась на краю скамьи. Дым собирается в туманный ореол, заключая лампу у него над головой в кольцо. Его инструменты разложены перед ним на скамье: изогнутые острогубцы, «филипс», отвертки для винтов с плоской головкой, набор торцевых ключей, с полдюжины С-образных струбцин, ножницы для резки жести, молоток с гвоздодером, немного тонкой стальной стружки, [31] Тонкая спрессованная стальная стружка используется для шлифования. каналорасширители. Здесь же лежит пожелтевший кусок мыла, продырявленный болтами — болты вворачивают в мыло, чтобы потом было проще ввернуть их в нужное место. Есть открытая склянка почерневшего вазелина для той же цели, масленка для скрипучих колес. Остальная часть скамьи завалена деталями велосипеда — предполагается, что я не знаю, что мне подарят его на Рождество.

Велосипеды на Рождество в Мичигане? К слову об отсрочке вознаграждения.

Между прочим, я прячусь в темном углу наверху лестницы — и, затаив дыхание, наблюдаю. Мой папа поднимает торцевой ключ, и я могу видеть, как двигаются его лопатки под рубашкой, после чего — щелк-щелк! — что-то натягивается. Когда щелчки прекращаются, папа тянется за своей сигаретой, длинный столбик пепла осыпается рыхлой кучкой. Папа глубоко затягивается и начинает выпускать дым изо рта, когда моя нога сдвигается, и я слышу скрипучий стон половой доски. Струйка сизого дыма, тянущаяся к потолку, исчезает. Папа разворачивается на табурете, тот издает негромкий писк, наводящий на мысль о скелетах. Фонарик уже у папы в руке, уже нацелен и готов разогнать тени, в которых я прячусь. Я обнаружен, я моргаю, я жду, что он что-нибудь скажет, отругает меня, отправит спать — или применит что-нибудь еще из дисциплинарных мер. Но вместо этого он только подмигивает и выпускает оставшийся дым. Он улыбается, прижимает палец к губам, говорит «ш-ш-ш-ш!» и снова подмигивает. А потом просто возвращается к своему верстаку и разбросанным деталям моего будущего счастья, ожидающим сборки. Вот так.