Дэвид Сосновски - Обращенные

Поскольку удача на моей стороне, я обнаруживаю знакомую спину.

На самом деле, я не знаю, как ее зовут. Я зову ее Обелиск. Я зову ее так из-за омерзительной татуировки, которую она сделала на том месте, где спина перестает называться спиной: пара сине-зеленых молитвенно сложенных ладоней. Выше аркой выгибается надпись готическим шрифтом: «В память о…» , а нижняя строчка, согласно моим предположениям, должна сообщать, во имя кого она испоганила свою прекрасную кожу. Я так и не смог прочесть это слово, когда мы встретились первый раз — мешала резиночка стрингов.

Я помню, как пришел в клуб той ночью, тысячу лет назад. Это было еще до всемирного сальто-мортале, когда я все еще распространял семена вампиризма по принципу «одна шея за раз». Когда я вошел, играла музыка. Тори Эймос. Нечто мощное, самоуверенное и смутно обличительное.

Я застываю прямо в дверном проеме, едва успев вручить гардеробщице чаевые — пять долларов — и позволив вышибале развернуть мои плечи в сторону одного из немногих пустых мест в баре. Музыка — вот что останавливает меня. Нечасто услышишь Тори Эймос в стрип-клубе… в значительной степени по той же причине, по которой вы не слышите «Скрипача на крыше» на собрании неонацистов. [89] Альбом Тори Эймос «Me and the Gun» (1991) посвящен чувствам женщины, подвергшейся насилию (сама певица пережила эту трагедию несколькими годами раньше). Теме противостояния мужчины и женщины посвящен и альбом «Strange Little Girls» — ремейки песен, написанных исключительно мужчинами. Вышибала придает моим плечам легкое ускорение, чтобы вывести меня из столбняка. И это срабатывает: я делаю шаг или два, а потом обнаруживаю, что меня с головой накрыло чем-то, подозрительно напоминающим любовь.

Поклонница Тори Эймос танцует топлесс в дымном желтом пятне, пять футов ростом минус высокие каблуки — высокие черные каблуки, которые действительно имеют право называться шпильками, в отличие от танкеток, которые предпочитает большинство стриптизерш. У нее маленькие груди в форме слезы, вздернутые соски, великолепный плоский живот и ехидная усмешка, которую время от времени можно назвать ухмылкой. Волосы у нее прямые, черные, как полночь, и такие длинные, что она кутается в них, как в камзол, который время от времени распахивает перед клиентами — кажется, так делали танцовщицы с веерами столетней давности, когда мир был проще.

Я усаживаюсь на свое место, потом, не оборачиваясь, через плечо, заказываю кофе. Мой взгляд прикован к девушке на подиуме, хронометрирует каждое ее движение, я позволяю яркому свету отражаться от ее белой, очень белой кожи и затоплять мои глаза-зрачки. Она пылает. Это можно сказать о большинстве вещей — именно такими я их вижу. Но есть что-то еще. Мое сердце вампира говорит мне: это нечто особенное. Нечто более яркое, чем все остальное. Отличное. Ценное.

Оно всегда так начинается. Влюбленность. Наведение на цель. Решение: Да. Хорошо. Да.

И тут она поворачивается, и у меня падает сердце. Чернила. Татуировка сине-зелеными чернилами на белой коже. Вот дерьмо.

Я ненавижу татуировки. Я ненавижу то, что они символизируют; кто-то осмеливается утверждать, будто что-то будет длиться «до гробовой доски». Как будто люди, которые не в состоянии придерживаться правила «одна жизнь, один брак», настолько уверены в своем выборе, в своей способности сохранять верность этому выбору, что вбивают свидетельство этой верности себе в плоть. Какое изображение, какая фраза сумеет выдержать всевозможные изменения кожи, вкусов и всего остального? Что может показаться настолько вечным и неизменным, когда вам всего двадцать два, двадцать три, чуть больше? Прежде у меня была привычка: увидев татуировку, я представлял, как она будет выглядеть в будущем, когда ее обладателю будет шестьдесят, семьдесят. Сморщенная, неразборчивая, она мелькает в палате некоего дома престарелых, перед наклеенной улыбкой хитрожопого дежурного.

— Ну ладно, мистер Потерянный, пора освобождать ваш калоприемник.

Именно в тот момент, когда я вижу татуировку, процесс погружения в любовь прекращается. Целеуказатель ищет новые координаты. Новое решение:

Нет.

Я разворачиваюсь и смотрю на собственное лицо в зеркале за баром. Над моей головой, подобно некоей блестящей идее, висит моя татуированная леди.

В поисках возможности отвлечься я сгребаю со стойки несколько двадцатипятицентовиков, которых мне дали на сдачу, и опускаю их в щель автомата для игры в «вопрос-ответ», стоящего рядом. Я грею руки чашкой кофе, и таким образом мои ответы регистрируются, когда я касаюсь видео экрана: тут и там, тут и там.

— Привет, — говорит она, как бы невзначай протягивая мне свою теплую руку, руку смертного. — «Пинк Флойд».

— Простите? — я покрепче стискиваю кофейную чашку, прежде чем моя рука проскальзывает в ее ладонь.

Мы обмениваемся рукопожатием. Поехали.

— «У какой группы есть альбом «Темная сторона Луны»? — поясняет она, указывая на видеоэкран, потом тянется мимо меня, чтобы нажать кнопку «ответ».

Свитками разворачиваются колонки цифр, разливается музыкальный перезвон, означающий поздравление.

— Ву-х-ху! — она с комическим воодушевлением дергает за невидимый свисток паровоза.

— Я знаю, — протестую я.

Потому что так оно и есть. И потому что я не хочу походить на старпера, которому подобные вопросы не по зубам. Такое со мной уже бывало — когда я волновался, соответствует ли моя внешность моему реальному возрасту.

Мое «я знаю» встречено взглядом, означающим «как же, как же» — взглядом, тяжелым от недоверия и туши на ресницах. Пытаясь укрепить свои позиции, я прибегаю к неизменно эффективной тактике — повторению.

— Я знаю, — настаиваю я.

— Ну и ладно, — откликается мисс Нет и выпускает струйку дыма: «Достало».

— А это… — я пробую произвести перестроение, — Тори Эймос?

Но мисс Нет лишь улыбается, стряхивает сигарету в пепельницу и с хирургической точностью направляет тонкую иглу дыма в невидимую цель рядом с моей физиономией. Потом резко поворачивает голову вправо, влево… и наконец, мои полночно-черные глаза оказываются точно на линии ее взгляда.

— А что? — спрашивает мисс Возможно.

— Интересный выбор.

— Ага. Хорошо. Знаешь… — она выпускает из уголка своего ухмыляющегося рта дымную змейку. — Я пробовала что-нибудь такое, как у всех… — изучающая пауза; новая струя дыма. — Отстой.

— Ага. Хорошо. Знаешь…

Я улыбаюсь; улыбка у меня почти такая же злая, как у моей собеседницы.

— Это можно сказать о многих вещах, — добавляю я, потому что это верно и становится более верным — одно «Да» зараз.

Когда она проснется следующей ночью, то не будет помнить, как возвращалась домой. Она не вспомнит, кто раздевал ее, кто отнес в постель, кто делал в ее квартире то, что было сделано в ее квартире. Она не вспомнит, как провела по моему бедру свободной от сигареты рукой, как приглашала меня в VIP-комнату для «танца на коленках». Она не вспомнит, как выскользнула из своего махрового одеяния, состоящего из одного куска ткани, не вспомнит моих слов о том, что татуировка делает ее похожей на танцующий обелиск. Она не вспомнит, как нервно рассмеялась, не вспомнит, с какой настойчивостью я твердил, что танцующий обелиск — не такая уж плохая штука… и вообще, очень неплохая. Она даже не будет помнить, почему у нее так печет шею.