Дэвид Сосновски - Обращенные

— Ностальгический фетишизм, — говорит Исузу, указывая на своего многоликого друга. — Его жизнь расписана по всевозможным направлениям вампирской порнушки.

Да-да. Правильно. Йо-хо-хо… Но факт остается фактом: этот ходячий член сосал кровь у моей маленькой девочки. В буквальном смысле слова.

— …Потом был Билли Лима по прозвищу «Бык». Теперь они собираются назвать его Энди Рексиа, или, возможно, Бенджи Пургер, но…

«Пургер» слишком напоминает название известного лекарства, и намеки на анорексию не слишком корректны. Это вырезанные кадры, рассчитанные на вампиров, которые нянчатся со своими переживаниями по поводу утраченного. Они «едят», наблюдая, как лопает Билли, и говорят «bon voyages» миру вкусов, куда их пускают по доверенности. Предполагалось, что в версии, предназначенной для этой аудитории, сцены рвоты вырезаются, подобно тому, как интимные сцены в фильмах моего детства заменялись кадрами с водопадом, фейерверком и поездом, несущимся по туннелю.

Это Билли встретился с Исузу в сети. Билли, который знал, на что это похоже — знать обо всех потерях, которые ждут впереди. Билли, который был там, делал это, мог сочувствовать, поддержать, дать совет.

И это Бобби знал то, на что это похоже — жить в мире, где ты являешься ручным зверьком и мясом в одном лице, оставаться пленником ради собственной пользы, вести игру, симулировать детство ради самосохранения.

И это их обоих — и Билли, и Бобби — я испытываю неутолимое желание убить. Задним числом, за то, что они оба со мной делают.

— Как?.. — начинаю я. — Когда?

— Твит, — говорит Исузу.

Я не понимаю и сообщаю ей об этом. Исузу объясняет.

— Знаешь, я говорила, что Твит приходит ко мне, когда тебя нет, — говорит она. — И это было правдой, каждый второй раз. Потом два раза из трех, потом все три. Доля истины становилась меньше и меньше, пока вообще не исчезла.

Точно так же как Твит сейчас. В конце концов, моя маленькая девочка, похоже, вся в отца, — по крайней мере, в отношении дружбы и доверия.

— Твит знала, что прикрывает тебя? — спрашиваю я, уже зная ответ… или, по крайней мере, думая, что знаю.

— Не думаю, — отвечает Исузу, честно поломав голову над этим вопросом. — Правда, она начала что-то просекать.

— Хотелось бы знать, почему ты ее больше не увидишь, — говорю я — думаю, достаточно громко.

— Скорее уж «почему левой ноге всегда доставалось больнее — откликается Исузу.

Она приподнимает махровое полотенце на несколько дюймов выше и демонстрирует ногу, о которой шла речь. Больше парных ранок и только одна «усмешка». Только одна маленькая усмешка…

И мое сердце просто берет и проворачивается вокруг собственной оси, и тормоза уже не работают. Я поворачиваюсь к Роз, ища у нее защиты. Моя нареченная, мой якорь спасения, символ надежды, моя возлюбленная, мой…

… Мой бог!

Она только отвела взгляд!

В моем сердце нет ничего, кроме яда. Яд. И картины. И только один вопрос:

— Ты знала?

Это я спрашиваю у Роз. И Роз спрашивает меня:

— Ты имеешь в виду, что сам не знал? Господи Иисусе, Марти… Что они, по-твоему, делали? Играли в куклы?

Ух. Ладно. Что-то типа того.

— Ух, — говорю я. — Ладно…

— Она просто выросла. Уже.

Твит не из тех, кто в последний момент начинает колебаться.

Она вкусила крови страха, сладкого сока смертельной паники. Так что это было не любопытство — по крайней мере, не в этом отношении. Вдобавок, они знали друг друга, и ни один не смог бы по-настоящему напугать другого. Угрожающий выпад воспринимался бы как шутка. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

Я этого не учел, я этого не вычислил, я даже не предполагал — что у любви может быть аромат крови, как и у страха. Любовь, привязанность, честное, чистосердечное доверие, искренность, которые вы чувствуете перед лицом потенциальной опасности, — все они дают о себе знать. Вы чувствуете их у себя в крови так же, как в выражении лица, слове, случайном жесте.

— На вкус это как поцелуй в лоб, — Роз приводит слова Твит.

Она делает это, чтобы объяснить, оправдать. Она не знает, что одно описание этого процесса разбивает мне сердце — снова и снова.

— Вижу, — откликаюсь я, прокусывая себе губу, снова преданный собственной кровью, которая в течение секунды или двух стекает у меня по подбородку, после чего ранка заживает.

— Не надо так, — шепчет Роз, прижимая свою сложенную чашечкой ладонь к моему загривку и прижимая лоб к моему.

— Как именно? — спрашиваю я, отстраняясь.

Сейчас Исузу ушла, ушла через дверь, которую я открыл для нее. Снаружи холодно, и дыхание выдаст ее, но и я замерзаю внутри — мне даже холоднее, чем было несколько минут назад, и я нахожу, что мне трудно об этом беспокоиться. Так или иначе, у нее есть мобильник. Бобби, или Джимми или Дикки — как его там, блин, — подъедет к парадной, дважды посигналит и будет держать переднюю дверцу своей машины открытой, пока Исузу бежит в своих темных очках, задерживая дыхание. И они умчатся в закат — закат луны.

Роз смотрит мне в глаза — и, клянусь, судя по ее губам, она вот-вот выйдет из себя.

— Слушай, — говорит она, снова кладет ладонь мне на загривок, но на этот раз нажимает со всей силы. Крепко. Сердито. И наводит на меня черные дула своих глаз. — Девочки — не бесполые создания, — говорит она, ее зубы стиснуты, рука сильнее сжимает мой загривок. — Они любят пососать. Член. Или кровь. Они едят. И если им очень повезет, их тоже кто-то съедает.

— Ты не должна…

— Я это делаю, — настаивает Роз. — Думаю, что делаю.

Она некоторое время молчит, затем продолжает.

— Они позволяют людям, которых ты знаешь, и людям, о которых ты никогда не слышал, делать вещи, о которых ты не хочешь знать — по одной простой причине, блин: потому что им это понравилось. Даже если это опасно. Даже если это глупо. Но, знаешь ли, это их выбор.

— Ты на самом деле не…

— Заткнись, — бросает Роз и продолжает снова. Она говорит со мной как с идиотом, и я начинаю чувствовать себя соответственно. — Есть одна вещь, которую девочки не делают: они не говорят об этом своим отцам. Знаешь, почему?

— Не хотят получить по заднице в ближайший вторник?

— Нет, — возражает Роз. — Потому, что они любят своих отцов. И понимают своих отцов. И они не хотят, чтобы их отцам было больно — как тебе сейчас.

Где женщины этому учатся? По каким-то книжкам? Можно собрать эти книжки и сжечь?

— Помнишь, ты спросил меня, сколько любовников у меня было?

Я киваю.

— А помнишь, что я тебе сказала?

— «Это мое личное дело»?

— После этого.

— «Ни одного», — говорю я. — Ты сказала «ни одного»… «теперь — ни одного».

— Точно, — отвечает Роз. — Я отвечала тебе не под пыткой, в отличие от Исузу. И некоторые вещи лучше всего оставлять невысказанными.