Дэвид Сосновски - Обращенные

А вот вам версия «кафе-мороженое». Вампиры сидят друг напротив друга, их жертва — между ними, точно молочный коктейль с двумя соломинками, из которых они потягивают кровь, целомудренно, как на первом свидании. Несомненно, это тоже убийство, но убийство самого изящного толка.

Есть варианты не столь элегантные. Более агрессивные. Когда вы не говорите «извините» и «пожалуйста», когда вы не ждете своей очереди. Варианты, когда вы играете в перетягивание каната, используя кровь и артерии. Вы сосете, они сосут, и вы можете чувствовать, как стараются другие. Достаточно паузы, чтобы сделать глоток, — и ток крови в вашей соломинке меняет направление. Вам приходится приложить усилие, чтобы заставить его снова устремиться к вам. В конечном счете, один из вас берет свою порцию и отправляется домой. Да, именно так: один из вас отрывает кусок, который высасывал, от остального тела. Это может оказаться довольно расточительным: кровь будет выливаться с обоих концов, как это бывает с хот-догами, в которые положили слишком много кетчупа, или рожком мороженого, у которого откусили низ.

В подобной ситуации будет очень здорово, если кому-то из вас хватает предусмотрительности, и под рукой оказывается кусок непромокаемого брезента. Прежде, чем стать Доброжелательным Вампиром, я охотился в стаях и выступал в роли парня-подстели-соломку. Конечно, не соломку, а брезент. Кто-то выслеживал жертву; кто-то вставлял трубочки в ее запястья и заклеивал ей рот. А я… я ставил стол, разворачивал свой брезент одним отработанным движением, расстилал его, разглаживал углы.

Теперь это может показаться придурью — быть парнем-подстели-соломку, — но эта часть процедуры всегда вызывает самую сильную реакцию. Хорошо, вы примотали клейкой лентой трубочки к запястью жертвы и заклеили ей рот; жертва понимает, что проблемы начались. Но когда вы начинаете подпихивать под нее брезент — вот тогда в ее сознании как будто что-то щелкает. Непромокаемый брезент означает, что жертве предстоит лежать в собственных нечистотах… что, собственно, и происходит. И вот тогда-то ее глаза начинают вылезать из орбит, и она начинает истошно вопить; ее грудь начинает вздыматься, ноздри раздуваются. И если холодно, из ноздрей начинает с пыхтением выходить пар, тяжело и натужно. Маленький Паровозик, Отбывающий со станции. Думаю, что я мертв. Думаю, что я мертв. Я знаю, что мертв. Я знаю, что мертв. Чавк-чавк.

Вы когда-нибудь пробовали ходить в женских туфлях? Пусть даже в очень мягких, вроде теннисных? Допустим, у вас большой размер ноги… да, как у меня, благодарю. Можете считать себя счастливчиком, если вам удалось сжать пальцы ног и подогнуть их внутрь. А теперь вперед! Только постарайтесь идти так, чтобы оставить ряд четких следов, ведущий прочь от норы, замаскированной куском искусственного дерна, через грязь, до асфальтированной дорожки, которая — честное слово — может вести куда угодно. Просто попробуйте. Но сначала спрячьте окровавленное платье. А также части тела его владелицы. Нацарапайте «Мама» на листе чистой бумаги, который вы сложите пополам и оставите на видном месте. Листок, на котором, по вашим словам, написан номер телефона некоего места, куда вы должны вернуться — в том случае, если все снова будет спокойно, и мама вашей сироты придет в этом убедиться.

Все верно. Я решил соврать. Вернее, если говорить откровенно, лгать и дальше. Когда у вас в багажнике заперта кроха, которая свято верит, что вы спасете ее не ради того, чтобы позже… Ложь — самый легкий способ этого добиться. Надо врать много. Врать нагло. Это будет ложь, похожая на дешевый парик на огромной лысине здоровенного прожженного вруна.

«Shave and a haircut», — выстукиваю я.

«Тук-тук», — отвечает Исузу.

— Она ушла.

Это первое, что срывается у меня с языка. Исузу смотрит на меня. Ее двухцветные глаза моргают. Она оценивает то, что я только что сказал. Ее волосы все еще перепачканы артериальной кровью, которая уже подсыхает. Она пряталась в норе, вырытой в сухой земле, и питалась кошачьим кормом — из-за таких, как я. Она полчаса сидела в багажнике — на всякий случай: вдруг такие, как я, все еще бродят вокруг, дожидаясь возвращения блудной дочери. И вот теперь я пристаю к ней со своей неуклюжей попыткой подхватить весь груз ее переживаний, точно дамскую сумочку. Что еще она может сказать в ответ?

— Врешь.

Если вампир может стать бледнее, чем есть, то я бледнею.

— Нет, это правда, — не уступаю я.

Если уж вы шагнули на эту дорожку — как ее ни назови, — вам уже с нее не сойти.

Я стою у нее за спиной, разглядывая свидетельства чудесного спасения ее мамы, и даже если бы мои внутренности столь же чудесным образом изменились, и вы могли бы видеть, как я дышу, вы бы все равно ничего не увидели. Я даже не выдыхаю. Пока Исузу не произнесет хотя бы слово. Или, по крайней мере, не взглянет украдкой. Не издаст хоть какой-нибудь звук. Пусть хотя бы снова скажет «врешь».

Но она ничего не говорит. Вместо этого она опускается на свои крошечные детские коленки, протягивает свои детские пальчики и ощупывает следы, которые я оставил. Не глядя на меня, она сообщает:

— Я умею читать.

И добавляет:

— Мама меня научила.

— Славно, — говорю я, задаваясь вопросом, с чего я взял, что именно эта конкретная ложь — самая удачная.

Несомненно, это поможет свести к минимуму всевозможные сантименты, даст ей что-то, на что можно надеяться, что ее отвлечет. И обеспечит возвращение в мою квартиру, где есть телефон. Но когда этот телефон в конце концов не зазвонит, — и когда, в конце концов, начнутся другие звонки, и когда…

Господи Иисусе…

Кто бы знал, что все так далеко зайдет! Само собой, я собирался отложить удовольствие на потом, но не собираюсь ждать, пока она окончит колледж.

Тем временем…

— «К», — сообщает мое отложенное-на-потом удовольствие. Потом: — «Е». «D». «S». Получается «Keds»! [16] Товарный знак спортивной обуви (кеды) на резиновой подошве производства компании «Keds» (Keds Corporation). Первоначально — белые женские кеды, товарный знак известен с 1916 года. — провозглашает она, ее палец подчеркивает слово, отпечатанное на грязной земле.

— Правильно, — говорю я. — Так и есть.

И она продолжает читать слово «Keds» на каждом обследованном отпечатке, цепочка которых ведет до самого островка травы, который мог бы куда-нибудь вести… но ведет только в одну сторону.

Я вспоминаю своего папу.

Я не вспоминал своего папу… бог знает сколько лет. И не думал о нем как об отце. Я даже не знаю, думал ли о нем, как об отце, хоть когда-нибудь. Он был просто одним из членов семьи, который за все платил, которого дразнили за шутки, которые он откалывал в юности, который дымил, как холодная печка — он курил слишком много. Он удивлял меня всю свою жизнь — как можно удивлять ребенка такой большой вещью, как жизнь — то, что я считал само собой разумеющимся до тех пор, пока его не стало.