Говард Лавкрафт - Зов Ктулху

Это случается ночью, особенно когда на небе стоит выпуклая, ущербная луна. Тогда я снова вижу этот предмет. Я пробовал принимать морфий, однако наркотик дал только временную передышку, а затем захватил меня в плен, сделав рабом безо всякой надежды на освобождение. И сейчас, после того, как я представил полный отчет, который станет источником информации или, скорее всего, предметом презрительного интереса окружающих, мне остается только покончить со всем этим. Я часто спрашиваю себя, не было ли все случившееся со мною чистой воды фантомом всего лишь причудливым результатом деятельности воспаленного мозга в то время, как после побега с немецкого военного корабля я лежал в бреду в открытой лодке под лучами палящего солнца. Я задаю себе этот вопрос, но в ответ мне тут же является омерзительное в своей одушевленности видение. Я не могу думать о морских глубинах без содрогания, которое вызывают у меня безымянные существа, в этот самый момент, быть может, ползущие и тяжело ступающие по скользкому морскому дну, поклоняющиеся своим древним каменным идолам и вырезающие собственные отвратительные образы на подводных гранитных обелисках. Я мечтаю о том времени, когда они поднимутся над морскими волнами, чтобы схватить своими зловонными когтями и увлечь на дно остатки хилого, истощенного войной человечества о времени, когда суша скроется под водой и темный океанский простор поднимется среди вселенского кромешного ада.

Конец близок. Я слышу шум у двери, как будто снаружи об нее бьется какое-то тяжелое скользкое тело. Оно не должно застать меня здесь. Боже, эта рука! Окно! Скорее к окну!

Поелику события, о коих будет здесь рассказано, привели меня в лечебницу для душевнобольных, я сознаю, что это обстоятельство ставит под сомнение достоверность моей повести. К сожалению, невозможно отрицать, что значительная часть рода человеческого весьма ограничена в своих способностях относительно ясновидения и предчувствий. Таковым тяжело понять немногочисленных индивидуумов, обладающих психологической утонченностью, чье восприятие некоторых ощутимых феноменов окружающего мира простирается за пределы общепринятых представлений. Людям с более широким кругозором ведомо, что четкой границы между реальным, действительным и ирреальным воображаемым не существует, что каждый из нас, благодаря тонким физиологическим и психологическим различиям, воспринимает все явления по-своему. Именно из-за них столь непохожи все наши чувства. И однако, прозаический материализм большинства метит клеймом безумия иррациональные явления, не вмещающиеся в прокрустово ложе обыденней рассудочной логики.

Мое имя Джервас Дадли. С раннего детства я был отрешенным, далеким от жизни, мечтателем и оригиналом. Материальное положение моей семьи освобождало меня от забот о хлебе насущном. Весьма импульсивный склад моего характера отвращал меня и от научных занятий, и от развлечений в кругу друзей или близких. Я предпочитал оставаться в царстве грез и видений, вдали от событий реального мира.

Юность свою я провел за чтением старинных и малоизвестных книг и рукописей, в прогулках по полям и лесам в окрестностях наших наследственных владений. Не думаю, что вычитывал в книгах и видел в лесах и полях то же самое, что и все прочие. Но не стоит особо останавливаться на этом, ибо рассуждения на эту тему лишь дадут пищу безжалостному злословию насчет моего рассудка, какое я и ранее различал в осторожном перешептывании за моей спиной. С меня вполне достаточно просто поведать о событиях, не углубляясь в механизм причинно-следственных связей.

Как было упомянуто выше, я обитал в королевстве грез и фантазий, отвратившись от реалий материального мира, но я не утверждал, что пребывал там один. В природе не существует абсолютного одиночества. Особенно оно не свойственно человеку ведь из-за недостатка или отсутствия дружеского общения с окружающими его неодолимо влечет к общению с миром иным тем, что уже не существует вживе, или никогда не был жив.

Неподалеку от моего дома лежит уединенная лощина, в полумраке которой я проводил почти все свое время, предаваясь чтению, размышлениям и грезам. На этих мшистых склонах я сделал первые младенческие шаги, в сени этих сучковатых, диковинно искривленных дубов родились мои детские фантазии. Близко ли узнал я лесных нимф? Часто ли следил за их самозабвенными фантастическими плясками при слабых проблесках ущербного месяца?.. Однако сейчас речь не о том. Я расскажу вам лишь об одиноком склепе, таившемся в сумраке леса, о заброшенном склепе семейства Хайд, старинного и благородного рода, последний прямой потомок которого упокоился во тьме гробницы за несколько десятилетий до того, как я пришел в мир.

Фамильный склеп, о коем я повествую, был выстроен из гранита, с течением лет от частых дождей и туманов поменявшего своей цвет. Увидеть склеп, глубоко вросший в склон холма, можно было только оказавшись у самого входа. Дверь, представляющая собой тяжелую, лишенную украшений гранитную плиту. Она дергалась на проржавевших дверных петлях и была до странности неплотно прикрыта железными цепями и висячими замками, сработанными в отталкивающем стиле полувековой давности. Родовое же гнездо, некогда венчавшее вершину холма, не так давно стало жертвой пожара, приключившегося вследствие удара молнии. О той достопамятной грозе, разразившейся среди ночи, местные старожилы порой говорили тревожным шепотом, намекая на кару господню . Сами эти слова, и тон, каким они произносились, усиливали во мне и без того сильное влечение к руинам, могилам и гробницам, таящимся в сени тустык лесов. В пламени того пожара погиб лишь один человек.

Последний из рода Хайд по смерти был погребен в этом тихом тенистом месте. Бренные останки его перевезли сюда из тех далеких краев, где, после того как сгорел особняк, нашло пристанище это семейство. Не осталось никого, кто положил бы цветы у гранитного портала, и мало кто осмелился бы без страха вступить в гнетущий полумрак, окружающий склеп. Полумрак, где, казалось, бродили привидения.

Никогда не забыть мне дня, когда я впервые натолкнулся на эту потаенную обитель, приютившую смерть. Это случилось в середине лета, когда алхимия природы превращает ландшафт в почти однородную зеленую массу, когда шелест окружающей листвы, влажной после дождя, и не поддающиеся точному определению запахи почвы и растений приводят тебя в упоение. В столь живописном месте невольно прекращается работа мысли, время и пространство превращаются в незначащие нереальные категории, а эхо позабытого доисторического прошлого настойчиво отдается в зачарованном мозгу.