Артур Филлипс - Ангелика

Употребив Энн, она забыла о ней. Не исключено, что мужчина оправдался перед Констанс либо солгал ей и та приняла его лучшее «я» в объятия, вздохнув с облегчением: ей не нужно более битый час сидеть с жирной и нелепой вдовой, что нагло проникла в дом, о коем не могла мечтать, разглагольствовала о призраках и своей жалкой опытности. Что ж, не в первый раз — и не в последний, рассуждала Энн, одинокая женщина в кольце ду бов, и верхушка пятнистой серебряной луны вперилась в нее из-за дальней окраины, дабы отбросить колыхавшийся силуэт Энн далеко в седую траву.

Она не заснула и не спала, когда заслышала донесшийся из отверстого окна плач Констанс, что билась о дверь внизу. Энн сошла по лестнице прежде, чем обеспокоилась миссис Креллах, и за считанные минуты все вопросы ее нашли ответы, все тревоги были умерены, и она вновь играла роль, что услаждала ее более всего — не защитницы, но защитницы Констанс. Она уложила Ангелику в постель, затем помогла Констанс войти, подала ей стакан горячительного.

— Он избил меня. — Ее подруга признала очевидное: ее лицо усеивали синяки, на коже и воротнике запеклась кровь. Он упрятал ее под замок и обезоружил. Она грозила наложить на себя руки, дабы защитить Ангелику.

Констанс пребывала in extremis, [9] зд.: на последнем издыхании, перед кончиной (лат.). и воскресить ее могло лишь экстремальное средство.

— Мое несчастное дитя, бедная моя девочка, — прошептала Энн, счастливая вопреки себе, и подарила легким поцелуем душистые локоны и чело, изувеченное пошлым кошмаром.

— Отчего со мной? — простонала Констанс. — Отчего все это происходит со мной? Если бы вы ответили на один этот вопрос, если бы я могла узнать лишь, какие злодеяния совершила, дабы навлечь на себя вечную месть подобного гонителя, — тогда я перенесла бы наказание.

Я ни на миг не сомневаюсь в том, что заслужила все это, однако же моя память молчит о причинах. — Поистине странное изложение. — Я пожертвовала собой ради нее этой ночью. Я поддалась ему, дабы отвратить от нее.

Признание в материнском самоубийстве более чем ужасало, и Энн запнулась, ища подходящее сочетание слон, дабы умолить Констанс сказать, что она не совершила ничего подобного, не бросилась на вражеский клинок, желая оберечь ребенка от несмертельной (по меньшей мере) опасности.

— Вы не покончите с этим? — вопросила Констанс, внезапно перечеркнув страх гневом, чтобы моментально смягчиться до едва не детской угодливости. — Пожалуйста, Энни, пожалуйста. Я сделаю для вас что угодно. Я заплачу сколь угодно много, я дам вам все, чего бы вы ни захотели.

Слова и тон застали Энн врасплох, укололи ее. Да, она осознавала собственную продажность, была непрестанно одержима заботами о финансах, намеревалась с первого же действия этой авантюры заработать на боли Констанс Бартон; и все-таки в минуту, когда эта женщина обвинила Энн в сокрытии от нее некоего решения, ибо не была еще назначена приемлемая цена, в эту минуту Энн усовестилась, не в силах что-либо возразить.

Ей, разумеется, некого было упрекнуть, кроме себя; она сама сочинила свою роль чумазой служанки, что вечно тянет руки к кошельку, однако теперь она была задета, уязвлена тем, что зрительница приняла ее игру близко к сердцу.

— Черт побери богатство вашего мужа! Вы думаете, я способна скрыть от вас утешение?

— Я желаю, чтобы все завершилось, так ужасно, лишь бы все завершилось.

И Энн достигла наконец акта драмы, что никогда не играла прежде:

— Значит, так тому и быть. С наваждением будет покончено, вы с Ангеликой останетесь невредимы навеки.

Я позабочусь об этом. Клянусь… вы меня слышите? Я клянусь, что так будет. Я покончу с этим. Спокойствие, дорогуша. Вы освободитесь.

Энн опустилась на колени и поцеловала женщину, что заходилась от рыданий, в макушку, поцеловала ее мокрые руки, поцеловала ее дрожащие, мокрые щеки, крепко прижала ее к груди и не отпускала, баюкая до тех пор, пока всхлипы не унялись, пока дыхание ее не замедлилось и она не провалилась в кошмарный, трепетный, бормочущий сон; не отпускала, уложив ее голову себе на колени, целовала снова и снова, усмиряя дребезжащее дыхание, целовала не отпуская.

Мы свиделись с Третьим десятки лет спустя, когда он превратился в старика, уснащавшего разговор густым театральным хохотом и недомолвками, но никак не слабоумной болтовней. Энн пожелала представить меня своему давнишнему другу, о чем поведала, когда мы направлялись в облюбованное им логово (пивную с весьма обшарпанным обаянием) с целью меня озадачить: не смогу ли я выбить для него скромную роль или закулисную работу помощника костюмера, доверить ему охрану имущества во время представления, даже уборку. Однако до тех пор, пока она не оставила меня наедине с этим счастливым стариком — со словами: «Дорогуша, спрашивай у него что пожелаешь, и он воздаст тебе самыми правдивыми ответами», — я не понимала, что встреча наша устроена с несколько иными целями.

На мои заверения в том, что любой друг моей тети — это мой друг и я приложу все усилия, лишь бы он заполучил работу в театре, что прежде служил ему домом, он снисходительно поблагодарил меня за снисхождение, прибавив, что не собирался испытывать мое терпение, прося о любезностях «вас — подумать только, вас». Почему «подумать только»? Он засмеялся:

— Я знаю, кто вы.

— От Энн или по театру?

Он сказал только:

— Видите ли, я не забыл ни единой реплики. Мне не хочется опять выходить на сцену, но я на это еще способен. Дайте-ка мне наводку.

Он не лгал. Мы удостоверили это в ходе весьма занимательной беседы. Стоило мне снабдить его словом — двумя из любой однажды сыгранной им роли, как он безукоризненно выдавал свою реплику. Разумеется, собственно слов в ней было немного: хоть он и сыграл десятки ролей, его уделом явилась по большей части проза солдафонов и головорезов либо, если это были стихи, рубленые ритмы и урезанные рифмы, культи, кои пронзали королей и князей, дабы разгорячить атмосферу затяжными изъяснениями и приказами. (Куда чаще он всего лишь стоял немо и грозно, вооружен мечом, или барабаном и знаменем, или пирогом, в каковой были запечены насильники над дочерью Тита. [10] Уильям Шекспир, «Тит Андроник», акт V, сцена III. ) Однако в нашей игре моя память сдалась первой. Он был готов не колеблясь воспроизвести по малейшей наводке («Молю, какие вести?» [11] Бенджамин Дизраэли, «Трагедия графа Аларкоса», акт II, сцена III. или «Входят гонец и Талбот» [12] Уильям Шекспир, «Генрих VI, часть первая», акт II, сцена III. ) свои малочисленные, трудноразличимые реплики Часового, Солдата, Пленного Гота.

Парой дней ранее и впервые с детских лет я спросила Энн, что же, по ее мнению, сталось с Джозефом Бар тоном; и тем лучезарным утром в пивной я осознала, что ответы мне следует искать у этого древнего актера. Как по-вашему, разве она не великодушна? Любящая меня Энн не пожелала поддаться искушению защитить себя.