Артур Филлипс - Ангелика

Слова потрясли его, невзирая на уверенность в своей позиции.

— Что же именно ты видела?

Или же он снова впал в ошибку снисходительности? Быть может, следовало силой внушить ей, что она не видела вообще ничего?

— Я тебе не позволю, Я не стану праздно сидеть, я ее не оставлю. Мой конец предрешен — но не ее.

И так далее: туманные обвинения пополам с беспредельными фантазиями. Если поместить ее под особый присмотр, его правота будет доказана. Когда их с Майлзом мнения совпадут, станет ясно, что Джозефа не в чем винить. Его тайные порывы и прегрешения были тут ни при чем, а равно — его профессия, привычки и прошлое, освеженное в памяти либо забытое.

Идеальное и неусыпное наблюдение за Констанс, как за животным или преступником, невозможно. Джозеф не мог надеяться — даже будучи движим жалостью — оставить Констанс в ее состоянии дома на неопределенный срок. Он удостоверился в этом на заре, услышав скрип входной двери и совершив смутное открытие: ночь напролет Констанс бродила по улицам вместе с Ангеликой, а затем, таясь, привела ее обратно.

Джозеф изучал дремлющих мать и ребенка при оживающем свете. Если перемены во внешности Констанс отражали ее душевное расстройство, новое утро явило убийственное и радикальное ухудшение. Не имело ни малейшего смысла звать эту женщину женой или упоминать имя Констанс. Она окончательно утратила все черты девушки из канцелярской лавки. Ее грязные волосы спутались, глаза обвелись черными кольцами, лицо было окровавлено, помято и забрызгано грязью тайных ночных похождений. Сия помойная старуха не была Констанс, однако подле нее, смиренно дожидаясь спешащего на помощь отца, лежал маленький подлинник красоты Констанс, терпеливый и прелестный, более Констанс, нежели Констанс собственной персоной.

— Мистер Бартон! Превосходно! Я так надеялся поговорить с кем-нибудь этим утром. А вы? Иначе с чего бы вам… я категорически не принимаю по средам. Садитесь, сэр, садитесь. Да, да. Никоим образом не сомневаюсь, но первым делом — необычайный случай, каковой произошел со мной вчерашним вечером; я страстно желаю оживить его через постороннее восприятие — вы улавливаете смысл моих слов? Пока вы, как я уясняю себе, обретались в моем саду, я обедал в обществе пригласившего меня члена Королевского астрономического общества. Мы обедали в особняке общества, в холле, освещаемом движущимися звездами на потолке.

В кухне общества, Бартон, трудится такой да Винчи, что я едва могу выразить восхищение его мастеровитостью.

Всякая перемена блюд, понимаете ли, выражала стадию познания человечеством вселенной. Суп — потерпите немного, я не астроном, — суп был вселенной, каковой ее знал Аристотель: концентрические круги помидоров и перечного соуса поверх густого черного варева, в центре коего помещается Земля, изображаемая плоским круглым тостом, каковой выкрашен в голубой цвет и имеет на себе весьма убедительную карту Греции из спаржевой массы. На всяком из концентрических кругов — дрейфующий предмет: помидорный кружок за Марс, ромбик пастернака за Венеру, трюфель за Луну, и все это усеяно золотой пылью звезд — золотые хлопья, превосходно разгоняют кровь.

Джозеф ощутил, как его тело в кресле тяжелеет; голос Майлза успокаивал.

— Затем! Персы или, может быть, индусы, точно не помню, не исключено, что и китайцы, — они верили, что Земля есть одинокая, опутанная венами рек гора, замершая в запрокинутой пасти гадюки, в то время как солнце, месяц и звезды покоятся в указанном порядке на спине черепахи, воздетых крыльях орла и в корзине на морде кабана. Бартон, то было представление, равного коему я не видел в жизни! Черепахи, чьи панцири замещены тонкими ломтями говядины, выделанными под панцири, а поверх них — ярко-желтая дыня, фаршированная огневой апельсинно-редисовой мякотью. Дичь была грандиозной, гусь небывалой упитанности, зажаренные крыла коего, раскинутые кверху и выгнутые дугой, таким вот манером, поддерживаются горами перепелиных яиц, а меж кончиков крыл подвешена луна, ее поверхность образуют запеченные кружочки картофеля, фасольные моря, вулканы, извергающие плавленый сыр, что с силой выдавливается неким устройством, спрятанным под столом. Но индусский кабан! Да благословит его Вишну: паренек примерно ваших размеров, но на вид мясистее и со сплетенной из макарон корзинкой в пасти, а в корзинке — гора светил: перепелиные желтки, плавающие в бланманже, и… о! я — да! да! припоминаю: гадюка и гора! Нам обоим подали по заливному угрю, свившемуся кольцами, клянусь вам, с разверстой пастью и пузырем, вмещающим гору свинины, кою обтекает соус, непонятно как подкрашенный голубым, дабы, понимаете ли, уподобить его рекам. И теперь — пудинг!.. Я пропускаю несколько перемен, ибо не уверен, что помню космологию перекрученной рыбы и сыра, каковой был порезан на кометы Коперника или нечто похожее. У меня имеется брошюра, Бартон, объясняющая каждое блюдо… Но с пудингом, Бартон, мы приходим наконец к современному, научному и совершенному взгляду на нашу вселенную. Пять поварят вкатили дивное диво на платформе, не уступавшей размерами столу.

Этот человек — истинный мастер! Проще простого было бы сотворить восемь шоколадных шаров, глазировать их той же сахарной пастой чуть разных оттенков… Но нет, повар не вынес бы столь прозаичной поделки. Нет, все восемь планет обращались вокруг лимонно-творож ного солнца, а всякая планета обрамлялась соответствующими спутниками. В фокусе презанятного представления царствовал Сатурн, каковой окружали леденцы всевозможных цветов, украшавшие плавучие кольца размерами с каретное колесо. И Юпитер! О, Зевсов Пудинг! Должно быть, Юпитер — это апельсин с гигантским красным пятном, но из чего сделано это пятно, из сладчайшего ли смородиново-малинового варенья, — сие останется тайной для всех, кроме, полагаю, нашего Творца. Полярные шапки Земли? Ванильные меренги.

Венера? Американские апельсины и свекловичный сахар, упрятанные в лимонный крем и генуэзский бисквит.

Джозеф желал теперь, чтобы воспоминания Майлза струились неостановимо, избавляя его самого от любой мысли. Он сидел бы здесь, невзирая на бегство и возвращение солнца, уставясь поверх фикусов-каучуконосов на Кавендиш-сквер и из чужих рук поглощая реки портера, леса сигар, беседы великих людей науки, кои собрались на покойное, доступное лишь мужчинам пиршество. Увы, слишком скоро доктор, упомянув пригоршню резных астероидных орешков, покончил с велеречивым удовольствием и настоял на разговоре о невзгодах Джозефа.

— Она подожгла дом? Вы вполне в том уверены? Значит, истерия, вне всякого сомнения, усугубилась.

Умопомешательство, коренящееся в болезненном страхе пред супружескими обязанностями, причина к делу не относится. Вы пытались на свой манер подчинить ее себе, она же воспротивилась. Судя по всему, она твердо вознамерилась дать себе волю. Она выбрала истерию и, предав свой рассудок, поставила ваш дом под угрозу тяжелого заражения… Ребенок олицетворяет собой фиаско вашей супруги, оттого ее помешанное эго ненавидит его и способно, если не восстановится ее лучшее естество, попросту его доконать. Все это, Бартон, страшно обыкновенно в женщинах известного класса и душевного склада. Медицинская наука всякий день доказывает истину, знаемую со времени, когда человек был изгнан из рая: все они безумны по временам в большей или меньшей степени. Они движимы луной, точно как приливы и отливы. Они — создания приливные, богини моря. Мы их за это любим, однако же они предрасположены к яростным бурям, как и океаны. Неудивительно, что род слова «вода» — женский в любом языке Земли, кой мудро наделяет объекты полом… Она снеслась с медиумом? Само собой разумеется. Спиритические чудачества приманивают адептов отовсюду, включая многих выдающихся мужей, коим они попросту не пристали, однако, увы, легковерие — это чума, изничтожить каковую медицина не в силах. В женщинах устремление к оккультным практикам таится глубоко и прочно. Я изучил всевозможные видения и явления, коих женщины вожделеют, — рвотную эктоплазменную материю, говорящие столы, автоматическое письмо, — явления, как видите, очень женские по своей природе, что приводит нас к пониманию вашего печального случая. В основе спиритизма гноится сексуальный по существу страх: страх преображения, либо влечение к преображению, сопровождаемое страхом перед этим самым влечением.