Сьюзан Хаббард - Исчезнувшая

— Ты-то знаешь, когда он возвращается? — спросила она у мамы.

— Пока нет. — Мае помотала головой, словно прочищая мозги. — Он подыскивает новый дом.

— Ну, это-то и я знаю. — Рут отодвинула стул. — Что мне нужно, так это четкие временные рамки. Наши исследования не могут бесконечно пребывать в подвешенном состоянии.

— Наши жизни тоже, — выдохнула мама со страстью, удивившей нас и, больше всех, ее саму.

Я никогда не питала особой любви к воскресеньям — скучные коричневые дни, согласно моей личной синестезии. Синестезия — обычное дело среди вампиров. Для мамы, например, воскресенья серые. Дашай говорит, что у нее дни недели перестали отличаться по цвету, когда ей исполнилось тринадцать, вскоре после того, как она начала видеть саса.

Я разглядывала висевшую на кухонной стене обзорную карту, когда вошла мае и обняла меня.

— Ты чего? — Ее рубашка приглушила мой голос.

— У тебя хмурый вид.

— Наверное, я скучаю по дому.

Слова повисли заглавными буквами глубокого, сумеречно-синего цвета. Они потянули за собой воспоминания о Саратога-Спрингс: о сером зимнем небе и зеленых весенних утрах — и о жизни с папой в старом викторианском доме. Он ежедневно занимался со мной в библиотеке, отсекая внешний мир толстыми бархатными шторами. Теперь мне казалось, что те уроки закончились слишком рано.

Мае отпустила меня.

— Я могу учить тебя. Не тому же, что и он. Я могу учить тебя готовить, ухаживать за растениями и лошадьми. А также мифам и легендам и другим вещам, которых он не знает. И плавать на каяке.

Если и существует лекарство от воскресенья, то это каяк. Даже в тот жаркий флоридский день на реке веял ветерок, и казалось, что время замерло — что с тех времен, когда эти воды рассекали весла семинолов, ничего не изменилось.

У мае каяк был желтый, а у меня красный. Она провела мне ускоренный курс обращения с каяком. Затем наши лодочки скользнули в золотисто-зеленый мир.

— Нынче утром я сделала глупость. — Мамин голос плыл над изумрудной водой. — Я позвонила Беннету.

Мне это глупостью не показалось.

— Что он сказал?

— Никто не снял трубку.

У нас над головой громко застрекотал зимородок, и мы умолкли, чтобы полюбоваться гневным выражением его маленькой физиономии и панковской стрижкой. Слово «панк» я услышала по телевизору у моей подруги Кэтлин. У нас в Хомосассе телевизора не водилось.

— Как бы то ни было, мне бы хотелось услышать Беннетову версию происходящего, — продолжила мае — Со слов Дашай история получается совершенно бессмысленная.

— Значит, лезть в чужое дело все-таки можно, при условии что твои намерения чисты?

Она улыбнулась.

— Я догадывалась, что это будет сказано. Нет, это все равно плохо. Но не так плохо, как не делать ничего, когда у друга разбито сердце.

Я как раз собиралась указать на слабые моменты в ее аргументации, когда услышала в голове голос Дашай: «Перестань, Ари».

И я перестала. Над нами кивали и качались кончики мангровых ветвей.

Я едва начала исследовать окрестности, поэтому, когда мае повернула домой, я отправилась дальше, в сторону деревушки Озелло, которой никогда не видела.

Из мутной воды на поверхность параллельно каяку внезапно вынырнула серая масса — ламантин. Его грубая, покрытая планктоном морщинистая кожа отливала серым и зеленым. Он был так близко, что я могла до него дотронуться. Мае как-то говорила, что не одобряет контактов людей с ламантинами. «Они предпочитают жить сами по себе, — сказала она. — Так же как мы».

По спине у ламантина шли глубокие шрамы, вероятно от лодочного мотора. В заповеднике Хомосасса-Спрингс имелся реабилитационный центр, откуда вылеченных животных отпускали на волю. Интересно, не оттуда ли этот ламантин? Он снова пропал из виду, мутная вода сомкнулась над ним. Полагаю, раздельное обитание есть средство самосохранения. Вот почему вампиры предпочитают не смешиваться со смертными, почему у нас собственная культура — специфические ценности, особые тоники, даже собственные бары.

Я двинулась дальше, не зная точно, по Соленой или по реке Святого Мартина. У Хомосассы куча притоков. Семь питаемых ключами рек текут к побережью, нарезая землю на кусочки для пазла.

Вдоль горизонта стелился белый дым, и теперь я видела его источник: две гиперболические башни-охладители, часть атомной электростанции. Оставляя за скобками все доводы за и против ядерной энергии, одно можно сказать точно: башни не сливаются с пейзажем. Они торчат, приземистые и уродливые, свидетельством человеческого пренебрежения (или презрения?) к красоте природы.

Я услышала моторку раньше, чем увидела. Тарахтение ее двигателя разорвало покой местности и заставило сидевшую на мангре голубую цаплю подняться в воздух.

Огибая излучину, лодка летела так быстро, что я не успела сманеврировать. Размытый белый корпус несся прямо на меня.

Затем я оказалась в воде.

Мае учила меня, если нужно быстро выбраться, потянуть ремень самосброса на фартуке каяка — что я и попыталась проделать, задержав дыхание под водой и изо всех сил стараясь не паниковать. Ремешок сначала упрямился, но потом расстегнулся.

В голове прозвучал голос мае: «Поцелуй лодку. Толкайся вверх».

Поцеловать лодку означало нагнуться вперед, прижав руки по швам, чтобы иметь возможность выпрямить ноги и вытолкнуть себя наверх. Я почти высвободилась, когда почувствовала, как кто-то сгреб меня, повернул мое тело и резко дернул.

Потом я снова задышала и, открыв глаза, увидела невыносимо яркие оттенки желтого и зеленого. Левая лодыжка болела. Я подняла ногу, чтобы она плыла по воде.

— С ней все в порядке! — Голос у меня за спиной звучал ликующе.

Кто-то поддерживал меня и тянул прочь от каяка. Он был невысок, но мускулист и вонял пивом.

— Ляжь спиной на воду, — велел он мне. Очки-консервы закрывали ему почти пол-лица, но мне подумалось, что ему лет семнадцать-восемнадцать. — Я подтащу тебя к лодке.

Он говорил так властно, что я не стала его поправлять, хотя упрямый голосок во мне вопил «Ляг, а не ляжь». Потрясение от неожиданного оверкиля сделало меня до некоторой степени уступчивой.

Лодка оказалась больше шести метров в длину, на корме под двумя наружными двигателями красовалось название «Моя куколка». Кокпит закрывал зеленый навес. Меня, словно ящик пива, втащили на борт, передавая с рук на руки. Меня вдруг замутило, и я закрыла глаза. Открыла я их уже лежа на палубе, под навесом в обществе своего спасителя, еще одного мальчика и моих «новых подруг» Мисти и Осени.

Девочки смотрели на меня с едва скрываемой неприязнью. Я мысленно послала им одно из их любимых словечек: «Пофиг».

Но, должно быть, я не только подумала, но и произнесла его вслух, потому что мальчики засмеялись. Тут я поняла, что они все сильно пьяны.