Максим Перфильев - Жажда Смерти

1.

— Они придут? — спросило тихо, еле слышно — почти шепотом маленькое беззащитное существо человеческого рода, так нуждающееся сейчас в любви и поддержке.

— Да, они придут. — ответила дрожащим голосом, немного погодя, мама и прижала сильнее к груди своего ребенка. Она хотела сказать это насколько возможно более утвердительно, но ее голос сорвался. Сейчас ей самой была необходима поддержка, и самое главное — уверенность в том, что кто-то действительно придет и сможет их спасти. Она поправила покрывало, в которое была укутана и нежно накрыла им свою дочь, по-прежнему прижимая ее к груди. Становилось очень холодно, и теперь мать со своим ребенком представляли одно целое — единый организм, чувствующий боль каждой клеточки своего тела, каждого сустава, каждой конечности.

— Мне страшно. — девочка потянулась своей маленькой, испачканной в грязи и крови, ручонкой и сжала одежду на груди матери.

— Мне тоже страшно. — услышала она в ответ. — Но я уверена — все будет хорошо.

В воздухе над головой пронеслось нечто темное — еще более, чем сама ночь — и с пронзительным криком взвилось вверх, оставляя на мрачном небе горящие следы и клубы пара.

— Они здесь. Они убьют нас. — взвыла маленькая девочка и еще сильнее впилась своими тонкими пальчиками в одежду мамы. Ее тело дрожало, а на глазах выступали слезы. Она боялась и искала защиты.

— Нет, не бойся. Они не тронут тебя. — пыталась утешать ее мать, так нуждавшаяся сейчас сама в утешении и защите. Она обвила руками свою дочь и прижала к груди. — Я не позволю им.

— Мама, они не придут. Никто не придет. Никто не спасет нас. — плакала девочка.

— Нет, они придут. — возразила женщина. — Очень скоро. Надо только подождать. Все будет хорошо.

Темный ночной лес. Высокие деревья закрывали своими мощными стволами и густой листвой от лунного безжизненного света, постепенно высасывая силы и остатки какой-либо надежды из двух умирающих душ и их организмов. Ветер гулял между ветками, производя ужасающий скрежещущий шелест. Изредка где-то вдали доносились мерзкие пронзительные крики. На земле, укутавшись в покрывало, пытаясь согреться, лежала мать со своей дочерью и утешала ее.

— Они придут, они обязательно придут. — говорила она, и старалась, чтобы ее слова звучали, как можно более утвердительно.

2.

— Смотрите, что это?

— Что это такое?

— Там человек!

— Не может быть.

— Как он туда забрался?

— Что он там делает?

— Он ведь может упасть!

— Судя по всему, именно этого он и хочет.

На холодном, мраморном, мокром от слегка моросящего дождя, а от того еще и скользком, бордюре крыши одного из высотных зданий, стоял человек. Одетый в деловой костюм, он немного пошатывался, стараясь сохранять равновесие. Полы его пиджака свободно развевались на усиливающемся с каждой минутой ветру, и держаться на ногах становилось с каждой минутой сложнее. В одной руке у него была бутылка дорогой водки, в другой — сигарета. Бледный и опухший, не в полной мере отдающий себе отчет, с развязанным на половину галстуком на шее, он смеялся, задирая голову вверх, отхлебывая иногда прозрачной жидкости из стеклянного, гладкого, приятного на ощущение для губ, горлышка. В перерывах между глотками, он затягивался сигаретой, выпуская небольшие клубы дыма, и небо, и без того застланное густыми облаками, становилось на какую-то долю мрачнее и пасмурнее, наполняясь еще и чьей-то невыразимой болью. Этот человек был пьян. Его стеклянные глаза горели злостью и яростью, одновременно с этим выражая отчаянье и абсолютную безнадежность. Он ненавидел, и в то же время ему было все равно. Он ничего не хотел знать. Он не хотел ни в чем принимать участия. И с каждым глотком и очередной затяжкой его безразличие становилось сильнее.

Держа в правой руке бутылку, свободной левой рукой зажимая сигарету между двумя пальцами, человек до конца развязал галстук и выдернул его из под воротника рубашки. Он поднял его вверх, и смотрел, как тот играется на ветру, извиваясь словно змея. Сейчас ему было забавно наблюдать за этим. Последние, проведенные им часы состояли из множества таких забав. Сорок минут назад он рассматривал жестяную крышку от бутылки, восхищаясь ее красотой, которую он никогда не замечал раньше. Два часа назад он, выливая из стакана черный кофе, наблюдал за тем, как его тонкая струя ударяется о землю, разбрызгиваясь в стороны и смешиваясь с пылью. Еще раньше он сидел в парке на скамейке и в течение долгого времени любовался листочком, который умудрился сорвать с какого-то дерева. Теперь у него было достаточно времени на эту ерунду. Он уже никуда не спешил. Развлекая себя подобными мелочами, он больше не видел для себя в этой жизни ничего важного. И не знал ничего, что могло бы доставить ему хоть какое-то удовольствие. Он сосредотачивался на простых, постоянно происходящих в этом мире, вещах, которые казались ему интересными. Сейчас он смотрел не в будущее и даже не в настоящее — он пребывал в мире воспоминаний, воспоминаний моментов, которые когда-то были для него счастливыми, а теперь стали просто… воспоминаниями. Дистанцируя от других представителей человеческого рода, боль сконцентрировала все внимание на своей персоне, профессионально и холодно замкнув пространство целого мира в самом себе, отгородив его мощным забором и колючей проволокой от иных, в основном, таких же замкнутых, миров. И этот замкнутый мир просто воспоминаний сейчас жил по своим собственным правилам.

Человек выпустил из руки свой галстук и долго наблюдал за его движением в воздухе, пока тот не скрылся за очередным высотным домом. Неожиданно его взгляд приковал черный ворон, пролетевший совсем близко. Он умчался в даль, но потом развернулся и полетел обратно, как бы возвращаясь. Его огромные крылья поддерживали его на ветру, не совершая частых движений — он просто парил, кружился над человеком, восхищая своей грациозностью и вызывая желание абсолютной свободы. Его темные, слегка намокшие от дождя, перья блестели. Его огромный острый клюв рассекал воздух, а взгляд был устремлен вперед, прямо перед собой, четко сосредотачиваясь на какой-то, известной ему одному, цели.

— Э-эх, птичка, как я тебе завидую. — проговорил человек, искривляя рот в маниакальной улыбке. — Но, хотя… я думаю, мне еще не поздно научиться. Как ты считаешь, а?