Джеймс Херберт - Возвращение призраков

К несчастью, хотя Джордж больше и пальцем не касался сына, его угрозы становились все страшнее. Иногда он бубнил что-то странное и бессвязное, в других случаях его слова, которые он произносил с мерзким хихиканьем, были полны темных намеков и угроз. Это так влияло на Эллен, что когда она выходила из коттеджа посадить Саймона на школьный автобус или купить что-либо в лавке, то ощущала темный, зловещий мрак над самой деревней. Как будто над ней нависло что-то отвратительное.

А потом Джордж погиб в огне.

Освобождение — и облегчение — было ошеломляющим. Вместо скорби они с Саймоном ощущали избавление. И радость, такую блаженную радость.

Когда Саймона привели домой после того, как он стал свидетелем смерти отца в горящем стогу, он не плакал и не был потрясен. Сын бросился в объятия матери, а когда пришедшие с ним постояли в дверях со скорбью на липе от принесенной вести и ушли, Саймон посмотрел матери в лицо и улыбнулся.

Как счастливы были они вместе! Угроза — и чувство вины у Эллен — исчезли! Как они наслаждались жизнью! Их привязанность друг к другу еще усилилась, и как хорошо им было с этой обретенной свободой! Почти год совершенного счастья.

Пока не вернулся Джордж.

Тогда Эллен этого не поняла, но понимала теперь. Вся правда о смерти сына дошла до нее, когда она сидела с ним в тот вечер. Саймон ничего не говорил, он даже не замечал ее присутствия, и в ее голове не возникло никаких образов. Понимание пришло без всякого предупреждения, без объявления, без видений.

В тот роковой день Эллен оставила Саймона одного. Он был в ванне, совершенно счастливый, в полной безопасности, но его маленькое сердечко остановилось — буквально остановилось — от шока, когда он увидел призрак отца, стоящий у открытой двери и смотрящий на него с тем отвратительным, похотливым выражением, которое Саймон так хорошо помнил. Сын потерял сознание и упал в ванну, а легкие машинально пытались вдохнуть воздух. И через несколько секунд Саймон захлебнулся. Убитый собственным отцом.

И вот сейчас, сидя напротив неподвижно застывшей фигурки сына, Эллен так и не могла понять: если она не может обнять его худое голое тельце, если не может утешить его, почему сам Саймон остается здесь? Почему его бедная душа не отправилась к Богу? Чего он ждет в этом кресле?

Пока не услышала сверху шум.

И тогда Эллен начала осознавать, почему Саймон возвращался снова и снова.

Сверху доносился звук плещущейся воды, словно чья-то рука зачерпывала ее, проверяя температуру, как сама она обычно делала, перед тем как Саймону было пора мыться.

Саймон продолжал смотреть на нее — или, по крайней мере, на то место, где она сидела.

Кто-то позвал его, громким и грубым голосом.

И Саймон встал.

Борясь с паникой, Эллен тихо окликнула его, но он не слушал и подошел к лестнице.

— Саймон! - закричала она, когда мальчик стал подниматься.

Эллен подбежала к лестнице, умоляя его, но маленькое белое тело уже свернуло за угол. Она закачалась, все вокруг закружилось, страх и дурнота обрушились на нее, как сговорившиеся демоны, вытягивая все силы; ее ноги обмякли... Саймон скрылся из вида, и ей послышалось, что из ванной донесся другой звук. Это был хриплый булькающий звук, который издавал Джордж, когда проделывал с ней эти ужасные, отвратительные вещи.

Эллен предостерегающе вскрикнула, но это не возымело ни силы, ни власти. Она попыталась на четвереньках влезть по лестнице. И снова закричала, услышав всплеск воды.

Во мгле вокруг иссушенных ветром памятников старины, в иные времена служивших в Слите средствами наказания и пыток, бродили тени. Можно было расслышать шепот — если бы на пустыре кто-нибудь был, — и по мере того, как темнота сгущалась, тени становились четче, яснее, а бестелесный шепот звучал громче.

Кровь по-прежнему сочилась из позорного столба — теперь она уже текла из каждой щелочки, каждой трещинки, капая на колодки и заливая землю под ними. Вскоре земля пропиталась густой, темно-красной влагой, которая образовала лужу, а лужа превратилась в ручеек, устремившийся по лужайке дальше и выбравшийся наконец на дорогу...

...Где в тумане двигались другие тени — призраки Слита...

Посуда на столе начала дребезжать, одна чашка стала приплясывать на блюдце, словно собираясь убежать.

Розмари Джинти прижала к губам ладонь, чтобы не закричать, а ее муж Том через плечо оглянулся на свистопляску на столе. Его мясистые руки еще держались за занавеску, которую он только что задернул, чтобы не видеть туманной ночи снаружи, но они разжались, когда он увидел танцующий фарфор.

Чашка наконец перескочила через край блюдца и продолжила свое движение по столу; Том с Розмари в немой тишине смотрели, как, приплясывая, она добралась до края стола и упала на пол. На полу в верхней гостиной у Джинти почти от стены до стены расстелился толстый ворсистый ковер, и чашка не разбилась, а только подскочила, несколько раз дернулась и затихла.

— Том! - наконец смогла выкрикнуть Розмари, словно обвиняя его в преступлении.

Если она ожидала ответа, то его не последовало. Вместо этого хозяин «Черного Кабана» осторожно приблизился к столу с дребезжащей посудой и протянул перед собой руку, как будто пытаясь утихомирить расшалившееся домашнее животное. Ради экономии места стол был придвинут к стене, и по краям стояло два стула (за исключением завтрака Джинти редко принимали пищу у себя, предпочитая ресторанчик прямо под их комнатой), а саму гостиную загромождала разномастная мебель с разными безделушками, которые коллекционировала Розмари. В углу стоял телевизор, включавшийся от случая к случаю, на нем располагались лампа и фотография в рамке, а в углу напротив находились низенький кофейный столик и комфортабельное кресло, в котором в настоящий момент и восседала Розмари. Оставшееся место занимали длинный стол для посуды, диван, сервант и старенькая радиола.

Том Джинти осторожно потянулся к ближайшим чашке и блюдцу и прихлопнул танцующую чашку, как муху. Она поддалась насилию и застыла под изрядной тяжестью его ладони и некоторое время стояла спокойно, даже когда он приподнял руку. Потом дрожь возобновилась в такт с общими колебаниями фарфоровой посуды. Крышка дребезжала о край чайника, а в сахарнице подскакивали песчинки сахара; даже молоко в прекрасном фарфоровом молочнике устроило миниатюрный шторм.

Когда хоровод вдруг прекратился и все застыло, тишина показалась такой же пугающей, как дребезжание вначале.

А когда Джинти обернулся к жене и открыл рот, чтобы что-то сказать, одна из безделушек Розмари, фигурка якобы восемнадцатого века, пробила стекло серванта и пронеслась через комнату.