Ирина Баздырева - Вечер с вампиром

Жить можно везде, тем более если окружающим тебя подонкам известно, кто ты такой. В общей камере, где вперемешку сидели и уголовники, и политические, я навел порядок, «попробовав» нарвавшегося на меня отмороженного пахана, не дававшего житья никому. Он-то думал, что в его камеру засунули обычного салабона из политических и решил сделать из меня Маруху. Ну и нарвался. Я перегрыз ему горло на глазах у всех, чуть ли не умывшись его кровью, потом быстренько залез под нижние нары, чтобы не попасть под солнечные лучи и там заснул. Даже не смотря на то, что я добровольно занял место под нарами, место для опущеных и политических, вся камера негласно признала меня своим новым паханом.

После, этапом меня отправили в Сибирь, но определили не в лагерь для заключенных, а в ссылку, поселив в колонию пленных немцев. Позже я узнал, что кому-то из вышестоящих пришла гениальная идея поселить меня к фрицам, чтобы «облегчить» им жизнь, видимо зная, как я «воевал» в партизанском отряде. Пленные немцы оказались люди как люди. Простых солдат, у которых от пропаганды мозги немного прочистились, я не трогал, а вот бывших эсэсовцев, офицеров вермахта и наших уркаганов, что обретались в лагере неподалеку, рвал беспощадно. Я боялся тогда одного, как бы не отравиться их поганой кровью.

— Как же ты узнавал, кто из них кто?

— Забыла? Я мог слышать их мысли. Словом, и тогда я был сыт. К тому же Сибирь, с ее вечными ночами, оказалась благодатным для меня местом. Как-то местные аборигены привели мне в дар своих вымазанных медвежьим жиром девах. Когда я спросил зачем, они простодушно ответили, что я злобный дух и они хотят задобрить меня. Я спросил с чего вдруг они решили, что я злобный дух? Сказали, что шаман увидел во мне иного, нежитя.

— Вскоре, меня выпустили по амнистии, но я на какое-то время остался в Сибири. Затаился, немного отдохнул, пожив в одиночестве, осмотрелся и вновь отправился в армию. Куда меня только не забрасывало, тяжелее всего было во Вьетнаме. Вообще, я избегал горячих точек южного полушария. Так и перебивался. Если меня «убивали», воскресал в другом месте, под другим именем. Я попадался.

Меня допрашивали и отпускали, словно окольцованную подопытную птицу, чтобы потом снова отловить. Слушай, я устал от всего этого… ни сдохнуть, ни успокоиться…

— А твоя девушка?

— Что моя девушка? Ах, да… Она сейчас ветеран труда и тыла, у нее больные отекшие ноги. Ее внучка похожа на нее в молодости как две капли воды, но девица вышла отвязная, непутевая. Я отыскал ее сразу же, как только вернулся из Сибири, где-то в конце пятидесятых. Посмотрел со стороны на ее житье-бытье, потом встретил ее муженька, пьяницу и дармоеда в темном переулке и малость поучил его уму-разуму. Не удержался…

— Ты ее до сих пор любишь?

— Издеваешься? У вампира любовь к человеку может быть только плотоядной. Скажем так — я ее помню. Налей себе вина, я оплачу.

— Почему ты не перебрался за границу. Для тебя ведь нет ничего невозможного. Там демократия, там твои вампирские права стали защищать и ты бы не только свободно пил кровь, но тебе бы ее еще и поставляли по средам и пятницам.

— Ох, сколько иронии… вижу, не любишь ты заграницу, — усмехнулся он. — Был я там. Прожил лет пять и смотался обратно на родину. На большее меня не хватило.

— И что? Там тоже есть такие, как ты?

— Есть, — зло сказал он и замолчал, подумал и стал рассказывать дальше: — Познакомился я с тамошними братьями-вампирами. Ну так у них одно на уме — без разбора лакать кровь, только о своей жажде и думают. Одним словом — упыри.

— А здесь? Он засмеялся.

— Да уж, встретил я одного, горького пьяницу. Выпили, поговорили о нашем житье-бытье. Он мне, кстати, и рассказал, что спасается от жажды алкоголем. Он дольше меня на этом свете мается. Долго плакался у меня на плече, а потом попытался укусить. Я пару раз сунул кулаком в его наглую пьяную морду, плюнул и ушел.

— В тебе еще так много человеческого.

— Ты это говоришь, потому что не знаешь, насколько я отвратителен, что я вытворял и на что способен, — он остро глянул на меня. — И выбрось из головы эту дурь, что можешь спасти меня, облегчить мою участь и прочую ерунду. Мне легче одному…

— Как хоть тебя зовут?

— Никак. Если я назовусь, ты меня позовешь и я вынужден буду прийти.

— То есть, я больше не увижу тебя?

— Я возьму твои воспоминания о нашей встрече и ты никогда не вспомнишь меня…

— А если я не соглашусь забыть тебя?

— Кто это, интересно, будет спрашивать твоего согласия? — скривился он. Я смотрела на него и совсем не понимала себя. Меня, против воли, тянуло к этому парню.

— Помнишь ментов, что приходили за мной? — спросил он, махнув в сторону стеклянных дверей и этот скупой жест выдал, насколько он оказывается был пьян. — Так вот, один из них, тот пузан, что разговаривал со мной, в бытность свою был худющим, большеглазым пацаном, постоянно разбивающим стекла моих окон мячом. Это сейчас он не помнит, как я таскал его за уши, потому что я забрал у него память о себе, как и у своих соседей по той огромной коммуналке, где я жил. Да… — он хохотнул, — соседи, помнится, сторонились меня. Считали странным то, что я днем все время сплю, а ночью куда-то хожу.

— Я объяснил, что работаю в подвале истопником и на меня перестали обращать внимание. Гораздо больше всем докучала одна сварливая бабка. Эта старая калоша поедом ела соседей, в том числе и меня. Дня не проходило, чтобы она не затевала скандалов, после которых странно успокаивалась. Сейчас это называют энергетическим вампиризмом а тогда этого не знали и нас сторонились. Так мы и остались в огромной сталинской квартире одни, стараясь выжить один другого. Угадай, кто победил? Пра-авильно, бабка. Эту паршивку не напугал даже вид моих клыков, которые я специально ей продемонстрировал. Я же просто брезговал ее кровью.

— Ну вот, что ты наделала? Зачем поддалась мне? Я разговаривал с тобой, как с хорошей девчонкой, а ты оказалась обыкновенной сучкой с сентиментальной чушью вместо мозгов. Ладно, я избавлю твою голову от всего того, чем я ее сейчас забил. Я даже не успею дойти до дверей, как ты забудешь всю эту чушь, в том числе и меня, — привстав он наклонился ко мне и прошептал на ухо: — Она тебе ни к чему. Ты забудешь, зато я буду помнить… хотя память порой причиняет боль не хуже серебра.

— Но почему? — прошептала я.

— Потому что, не было и нет человека, который бы мог противостоять мне, тем более женщина. Смирись и забудь. Не выбирай дорогу страданий, живи спокойно и беззаботно… как все.

Но я не хотела забывать. Он взглянул мне в глаза и я невольно дотронулась до ворота блузки, под которой прятался медный, потемневший от старости, бабушкин крестик. Я выбирала другое, я не хотела чтобы кто-то решал мою судьбу, даже из самых лучших побуждений. Этот вечер — кусок и моей жизни тоже. Но что я могла сделать? Даже если бы я захотела, то не в силах была ни отвести глаз в сторону, ни закрыть их, под его пристальным неподвижным взглядом, словно буравившим мой мозг, заставляя мысли путаться.