Рэй Брэдбери - Игра

Он положил пистолет в стол и задвинул ящик.

Нет, это не подойдет. Луизе не пришлось бы страдать. Она бы просто умерла, все бы кончилось, и она бы не страдала. Важно было, чтобы страдания длились как можно дольше. Длились бы в ее мыслях, в ее представлениях. Как продолжить эти страдания? Как все это осуществить?

Человек, стоящий перед зеркалом в спальне, аккуратно застегнул запонки. Он немного подождал, прислушиваясь к голосам детей, резвящихся внизу, во дворе этого уютного двухэтажного дома. Дети были похожи на маленьких серых мышат, на опавшие с деревьев листочки.

По голосам детей можно было определить дату. По их радостным крикам можно было узнать, что это был за вечер. Самый конец года. Октябрь. Последний день октября, маски с изображением черепа, пустые тыквы с вырезанными глазами и ртом, запах горящих свечей.

Из зала послышались мягкие шаги. «Это Марион, — сказал он сам себе. — Моя малышка. Все свои восемь лет такая тихая. Слова не скажет. Только блестящие светлые глазки и красивый ротик». Дочь бегала весь вечер то в дом, то во двор, примеряла разные маски, спрашивала, какая страшней. Наконец они оба выбрали маску скелета. Она была «ужас какая страшная!». Все просто умрут со страха.

А пока дом молчал в ожидании.

В этот день Луиза ухитрялась все время убегать от него из одной комнаты в другую. Она тем самым тонко намекала: «Видишь, Мич, как я занята! Как только ты входишь в комнату, у меня всегда находятся дела в другой комнате! Посмотри, как мне приходится вертеться!»

Некоторое время он играл с ней в игру, отвратительную детскую игру. Когда она была на кухне, он входил туда и говорил: «Выпью стакан воды». Через минуту, когда он стоял и пил воду, а она, словно колдунья, склонилась над булькающим на плите сахарным сиропом, она говорила: «Ой, мне надо зажечь тыквы на окнах!» — и бежала в гостиную вставлять в тыквы горящие свечи. Он, улыбаясь, шел за ней: «Закурю-ка я трубку». «Ой, про сидр забыла! — кричала она и бежала в столовую. „Я сам займусь сидром“, — говорил он. Но стоило ему пойти за ней, как она зашла в ванную и закрыла за собой дверь.

Поднявшись наверх, он остановился. Наконец он услышал, как дверь ванной открылась, жена вышла, и жизнь внизу потекла дальше, как жизнь в джунглях, когда минует опасность и пройдет страх.

Теперь, поправив бабочку и надев темный пиджак, он услышал мышиную возню в зале. На пороге появилась Марион, вся как живой скелет в своем маскарадном костюме.

— Ну, как, пап?

— Превосходно!

Из-под маски торчала прядь светлых волос. Из дырок черепа улыбались голубые глазки. Он вздохнул. Марион и Луиза, два молчаливых врага его мужского начала и его природной смуглости. Что за магические силы в Луизе, взяв темное от темного, выбелили темные глаза и черные волосы, вымыли и выбелили дитя, пока оно находилось в утробе матери? Светлая, голубоглазая, краснощекая Марион. Иногда он начинал подозревать, что Луиза зачала дитя только мысленно, бестелесна — непорочное зачатие надменного ума. В упрек ему она сотворила дитя по своему подобию, и в довершение всего сумела сговориться с доктором, и тот, покачав головой, сказал: „Мне очень жаль, господин Уайлдер, но ваша жена больше не сможет иметь детей. Этот ребенок — последний“.

— А я хотел мальчика, — сказал Мич восемь лет назад.

Ему захотелось обнять Марион в ее страшном наряде.

Им овладел необъяснимый порыв жалости к ней, ибо она не знала отцовской ласки, она испытала только всеразрушающую и неотступную любовь нелюбимой матери. Но более всего он жалел самого себя. Почему он не попытался обрадоваться тому неудачному рождению, почему не радовался своей дочери, хоть она была и не смуглая, непохожая на него, хоть это был и не мальчик? Он упустил что-то важное. И если бы не все остальное, он любил бы дочь. Но, во-первых, Луиза вообще не хотела детей. Ее страшила одна только мысль о родах. Он заставил ее иметь ребенка, и с той ночи, почти целый год, до самых родов она жила в другой части дома. Она надеялась умереть вместе с нежеланным ребенком. Луизе было очень легко ненавидеть мужа, который так хотел иметь сына, что был готов отдать на смерть свою единственную жену.

Однако Луиза выжила. И не просто выжила! Когда он пришел к ней в больницу, она встретила его ледяным взглядом. „Я жива, — сказала она, — и у меня светловолосая дочь! Вот, посмотри!“ И когда он протянул руку, чтобы дотронуться, мать отвернулась и принялась о чем-то шептаться с дочкой — прочь от этого чумазого насильника и убийцы. Во всем была превосходная ирония. Он заслужил это своим эгоизмом.

Но теперь снова наступил октябрь. Такое бывало и раньше, и когда он думал о долгой зиме, его год за годом наполнял ужас перед бесконечными месяцами, когда бешеные метели замуруют его в доме, куда заманили его женщина и ребенок, которые к тому же его не любили. Были за эти восемь лет и просветления. Весной и летом можно было куда-нибудь поехать погулять, устроить пикник. Однако все это были безнадежные попытки разрешить неразрешимую проблему. Проблему человека, которого ненавидят.

Теперь наступила восьмая зима, и он понял, что все подошло к концу. Эту зиму ему не пережить. Словно какая-то кислота проела в нем с годами все ткани и в этот вечер достигла смертельного взрывного заряда, и всему теперь настанет конец!

Внизу отчаянно зазвенел звонок. Луиза пошла открывать. Марион, не сказав ни слова, побежала вниз встречать первых гостей. Раздались радостные возгласы.

Он подошел к лестнице.

Луиза помогала гостям раздеваться. Высокая и стройная, со светлыми, почти белыми волосами, она смеялась и шутила с детьми.

Он колебался. Что же это было? Годы? Или просто усталость от жизни? Когда же все это началось? Конечно же, не только с рождением ребенка. Однако это стало символом всех их несогласий. А его ревность и неудачи на работе довершили дело. Почему же он не сделал решительного шага, не собрал вещи и не ушел от них? Нет. Он не уйдет, пока не отомстит за все страдания, которые Луиза ему причинила. А так было бы слишком просто. Развод нисколько ее не огорчил бы. Просто настал бы конец невыносимой неопределенности. Если бы он был уверен, что развод доставит ей облегчение, он не развелся бы до самой смерти, назло ей. Нет, нужно, чтобы ей было больно. Может быть, как-нибудь отобрать у нее Марион? Через суд? Да. Именно так. Это будет самый чувствительный удар. Отобрать Марион.

— Привет всем! — он спустился по лестнице, и на лице у него засияла улыбка.

Луиза не посмотрела на него.

— Привет, господин Уайлдер!

Дети закричали и замахали ручками.

Около десяти часов вечера дверной звонок перестал звенеть, яблоки на дверях были обкусаны, розовые детские личики были насухо вытерты, скатерти были залиты пуншем и сиропом, и тоща он, хозяин, забрал вечер в свои руки. Он развлекал разговорами двадцать детей и двенадцать родителей, которым очень понравился сидр, специально приготовленный для них хозяином. Он устраивал игры „Прицепи обезьяне хвост“, „Запусти бутылочку“, „Музыкальные стулья“ и другие, и время от времени раздавался дружный смех. Потом, когда все огни в доме погасли и остались гореть только треугольные глаза тыкв, он скомандовал: „Тихо! Все за мной!“ — и пошел на цыпочках к подвалу.