Раиса Крапп - Ночь Веды

— Алена, хватит уж! Выходи!

— Я сейчас, не ждите меня.

— Да одна что ль останешься?

— Такая благодать, из воды выходить неохота. Я еще чуточку покупаюсь. Вы идите, я догоню.

Дружные уговоры и упреки не помогли, и подружки, наказав догонять их поскорее, скрылись за кустами.

Алена на спину легла, в высокое небо глаза подняла. Оно уже темное совсем стало, звезды загорелись, еще редкие по-вечернему. Обманула Алена подружек. Не станет она их догонять. Понятно, куда они торопятся — после ужина, когда старшие по балаганам на покой разойдутся, для молодежи самое счастливое время настанет. Дружок, луга, ночь, звезды, сено дурманящее — что еще надо для счастья? А Алене торопиться куда? Навстречу злым глазам Ивана, или постылой опеке Ярина? И того и другого у ней уже столь много, что камнем сердце давит. Не пойдет она к вечернему костру, плохо там ей, все не так, не правильно.

А вот сейчас — хорошо. Надо только отпустить от себя думы тяжкие, опустить их в воду, отдать тихому дыханию ветра — пусть несет прочь. Лежит Алена без движений, глаза закрыв. Кажется, что неслышно поднялась снизу большая ласковая ладонь, и медленно и плавно качает ее, баюкает. Как девицы жаловались, что вода холодна? Наоборот, будто теплые ленты снизу к Алене струятся, ткут теплый кокон. В ушах тихо всплескивает, журчит, неясным шепотом льется… Знает Алена, — если вслушаться, распознает она этот шепот. Язык воды ей ведом, как и шелест леса, шорох трав, дробь дождей… Иной раз Алена думает, что если бы люди умели остановить свой суетливый бег, послушали бы то, что тишиной зовут, тоже неведомые и чарующие голоса услышали бы. Для этого и дара особого не надо. Но не хотят, не умеют, не знают.

Алена же будто растворилась в озерце, стала частью его, и одновременно — каждая капля воды, каждый стебелек подводных трав стали частью Алены, наполнились ею…

Не всплеснув, движения единого не сделав, головой вперед Алена под воду ушла, выгнулась гибко, и неторопливой рыбкой ко дну скользнула. Дивный мир звучащего безмолвия открылся ей. Слабым зеленоватым светом светилось все, что обитало здесь, и сама вода казалась пронизанной волшебным сиянием. Плавно шевелились водоросли, следуя току придонных течений. Длинные стебли лилий густо тянулись вверх, как странный лес из нитей. Алена тихо плыла у самого дна. Провела рукой по живому придонному ковру. И на короткое время след ее руки обозначился более ярким свечением. Две рыбки вились вокруг Алены, сновали под руками, плыли рядом, приглашая поиграть с ними. Алена и сама чувствовала себя такой рыбкой, знала, что могла бы поиграть с ними, стать в воде такой же легкой и стремительной. Но играть ей не хотелось. Она медленно всплыла на воздух и поплыла к берегу.

Мягкие всплески не вносили разлада в ту гармонию мироздания, которой человек — обычно — чужд. Они были сродни шуршанию ветра в камышах, плеску волны о берег, вечерним играм рыбешек, когда они на мгновение выпрыгивают из воды, и, серебристо блеснув чешуей, плюхаются назад. Все это было единой симфонией покоя, разлитого в воздухе позднего вечера. И когда Алена неторопливо выходила на берег, казалось, что шла она в едва слышном хрустальном звоне — капли воды стекали и падали, разбивались о поверхность воды. Мягкая мурава встретила у самой кромки берега, легла под ноги, парной вечерний воздух обернул, как нежной простыней. Закинула Алена руки за голову, свернула волосы в жгут, от воды выжимая. И замерла так с легкой улыбкой на устах, отдавая нагое тело ласковой неге — прилетел легкий ветерок, невесомым теплым дыханием своим стал сушить капельки озерной влаги.

Вдруг встрепенулась испуганно Алена, обернулась резко. В трех шагах от нее, в сумраке, особо густым за низко поникшими ветвями ивы, стоял Иван. Заколотилось сердце Алены — вспугнутым мотыльком упорхнуло великолепное ощущение единения и взаимопонимания с нечеловеческим миром. Сердито зашумели камыши, прыснули с берега маленькие зеленые лягушата. Ветерок взвился, опоясал холодным вихрем и кинулся в крону дерева, возмутив его тихую печаль. Длинные плети метнулись потеряно, и беспокойно залепетали листья. Алена обхватила себя за плечи.

— Уходи!

Рубашка ее на ветвях лежит, как раз с Иваном рядом. Шагнула Алена, потянулась к ней, а Иван смахнул не глядя, на траву уронил.

В слабом сумеречном остатке зоревого света не увидал он, как переменилась Алена лицом. Бледность согнала со щек румянец стыдливости, глаза сузились, сдерживая гневный сполох, и в голосе от мольбы ничего не осталось.

— Зачем пришел? — прозвучало резко, с недобрым вызовом.

— Забоялся, что мавки тебя утащат, — усмешливо промолвил Иван, бесстыдно рассматривая Алену.

— Зряшная забота.

— Да вижу уж.

— Так уходи!

— Ноги нейдут.

Алена близко, только руку протяни. И протянул. Смял грубо запястья, оторвал ладони от плеч, рывком Алену к себе притянул, больно губами своими в нежные девичьи губы впился. Целовал зло, не жалеючи — так не от любви целуют, может — от ненависти. Опомнился, когда почуял, что будто куклу тряпичную целует — отстранил резко, как сам у себя отобрал. Помедлив, проговорила Алена тихо:

— Сладко ли ворованное, Иванко?

Вспыхнул Иван.

— А нищему и объедки с господского стола сладки!

— Кто ж господин?

— А то не знамо? — мрачная усмешка искривила губы. — Ярин, кто ж еще?! — ответным вызовом зазвенел голос, да переломился в отчаянной боли: — Только не любит он тебя, Алена! Жалеют ведь когда любят, а он не жалеет! Сейчас вон только бахвалился перед парнями, как горячо любишь его. Рассказывал, как намедни вечор ездила ты с ним дальние покосы глядеть. Смеялся, что травы теперь там не взять — примяли, мол, всю…

Алену будто изо льда в кипяток кинули, от боли прикусила губу. Но сказала ровно, без страсти:

— Одеться дашь?

Иван наклонился торопливо, поднял одежку Аленину, протянул виновато. В сторону отвернулся.

Неверными руками оправив на себе сарафан, проговорила Алена тихо:

— Так поверил ты Яриновым речам, Иванко.

Иль спросила, иль горькую думку вслух выговорила. Но Иван ответил с горечью:

— Да как не верить, Алена, когда своими глазами видел — в село-то вы вместе въехали.

— Догнал он меня уж перед самой околицей. Откуда ехал — не спрашивала, может, и с покосов. Я же проведала бабу одну в Дубровине, на сносях она.

— Неужто напраслину он… Зачем?!.

— Затем, что из правды сказать нечего.

— Алена… — голос прервался хрипотой. — Прости, Алена…

Отвернув лицо в сторону, молчит Алена. Не оттого, что простить не хочет… Когда больно ранил душу ее Иван — была сила терпеть. Но от мольбы его отчаянной встал в горле горький комок слез… Молчит Алена, потому что не может слова молвить. Иван лицо ее в ладони взял, тихо к себе повернул.