Карлос Фуэнтес - Старый гринго

— Они всех нас облапошили, сень-о-ррита.

— Это значит — оставили в дураках, — сказал по-английски старик.

Она посмотрела на него. Было трудно разглядеть кого-нибудь в круговерти дыма, огня и чужих лиц, но она смотрела на него.

— Помогите мне, — пробормотала она.

Старик понял, что ей нелегко было так сказать, просить у кого-то помощи — это выдавали ее глаза, подбородок, волнение груди. Старик тогда же подумал, что ему не раз придется разгадывать слова и дела этой девушки, одновременно сопоставляя и то и другое, но она вовсе не старалась кого-нибудь обмануть, только пыталась обрести внутреннее равновесие, подавить душевное смятение, которое он разглядел в этом прозрачном существе. Он смотрел на нее, говоря себе, что она не отличается от тех женщин, каких ему часто приходилось встречать, «но она имеет право казаться иной, а я обязан уважать это право». Независимая девушка, но небогатая и неприспособленная к жизни, и не потому, что ей не дают денег «на булавки» — в Мексике говорят «на дармоедство» — или не давали свободы дома. «Ей здесь трудно, потому что она так же, как я, хочет остаться самой собою». Она была прозрачным существом, и гринго, глядя на нее, сказал себе, что, наверное, и он такой же, вопреки всему. «Есть люди, которые по природе своей великодушны, потому что они открыты, прозрачны: все в них можно прочитать, уловить, понять, — люди, несущие в себе собственное солнце, их озаряющее».

Арройо бросил взгляд из-под своих смыкавшихся до щелочки век — сначала на гринго, потом на американку. Арройо — непроглядный, смутный, но его смутность — его достоинство, подумал старик, наблюдая за ним. Его великодушие — его загадка, надо влезть ему в самое нутро, чтобы понять его и взять. Одна половина человечества — прозрачная, другая — смутная. Вот Арройо: есть что-то неуловимое и затаенное в его взгляде индейца-мапуче, что-то мятущееся в его мозгу.

— Верно. Позаботься о ней, индейский генерал. Сам видишь, ей ничто не угрожает.

Арройо исчез со своими людьми, как морской отлив, и они остались вдвоем, двое пристально глядящих друг на друга людей. Старик призывал себя к величайшей осторожности, чтобы не поддаться журналистской привычке создавать скороспелые стереотипы на потребу тупой массе, которая всегда довольна собой, если с ходу все понимает: один штамп на все случаи — такова была библия его шефа, мистера Херста. Он шел в нескольких метрах позади нее, чтобы она чувствовала себя под его защитой, а сам тем временем ее разглядывал: походку, манеру держаться, чуть заметные проявления раненой гордости, сменявшиеся порывистыми, решительными жестами самоутверждения. Для газеты он так написал бы в одном из своих резюме, которые весьма забавляли Херста: «Дамочка в роли школьной учительницы», или: «Школьная учительница в поисках сильных ощущений». Можно было бы также на минуту представить себя джентльменом из южных штатов и попросту задать вопрос: понимает ли вообще эта девица с Севера толк в джентльменстве?

Она застыла в нерешительности перед запертой стеклянной дверью. Старик шагнул вперед в тот момент, когда она протянула руку, собираясь сама открыть дверь.

— Позвольте, мисс, — сказал он, и она повиновалась и была довольна; нет, ей не чужды условности. И к тому же она, как говорится, уже не первой молодости.

Они оказались в зале для танцев. Старик не смотрел на зал. Он смотрел на нее и мысленно ругал себя за свое пристрастие к поспешности в оценках. Она, несколько успокоившись, огляделась, нашла место, где можно сесть, представиться и рассказать о себе — она Гарриет Уинслоу из Вашингтона, OK; [22] OK — округ Колумбия. он не назвал себя, сказав лишь: я — из Сан-Франциско, штат Калифорния; она повторила свою историю — приехала обучать английскому языку троих детей в семье Миранда.

Тут она впервые показалась ему другой: не прозрачной и ясной, а — в силу обстоятельств — туманной. Гарриет Уинслоу поправила галстучек и разгладила складки на плиссированной юбке, будто перестала быть самой собой и стала женщиной, одетой в форменный наряд деловых женщин в США: костюм от «Gibson Girl». Да, она действительно не первой молодости, но еще молода, красива и, как он теперь знал, независима, не из тех, кто прыгает из материнской колыбели в мужнину постель. Она уже не видит жизнь в розовом цвете, не ведет беззаботную жизнь, сейчас уже нет. Но когда-то, наверное, знала, если эта гармония движений не благоприобретена, а впитана с молоком матери. Стремительная и уверенная элегантность прекрасной женщины тридцати лет.

О себе они не говорили. Она не сообщила ему об обстоятельствах, заставивших ее отправиться в Мексику. Он не сказал ей, что приехал сюда умирать, ибо все, что он любил, умерло раньше него. Они даже не сказали того, что у обоих вертелось на кончике языка. Не произнесли слова «бегство», поскольку не желали считать себя пленниками. Старик только сказал:

— Знаете ли, здесь ничто не может вас удерживать. Вы не отвечаете ни за революцию, ни за бегство ваших хозяев. Деньги принадлежат вам.

— Я их не заработала.

Эти слова были для обоих пустым звуком; хотя им никто и не говорил о том, что они пленники, этой ночью они чувствовали себя узниками чужих мест, запахов, шумов, приближавшегося пьяного веселья: пустыня держала их в кулаке.

— Я уверен, что генерал поможет вам выехать отсюда, мисс.

— Какой генерал?

— Вы знаете какой. Тот, что просил меня заботиться о вас.

— Генерал? — раскрыла Гарриет свои огромные глаза. — Он не похож ни на одного из тех генералов, которых я знала.

— Вы хотите сказать, что он не похож на джентльмена.

— Как вам угодно, только он не похож на генерала — джентльмена или нет. Кто его произвел в генералы? Я уверена, что он присвоил этот чин.

— Такое иногда бывает при чрезвычайных обстоятельствах. Однако в ваших словах звучит явная обида.

Она взглянула на него с полуулыбкой.

— Очень сожалею. Я не хочу быть неправильно понятой. Это всего лишь нервы. Дело в том, что армия для меня очень много значит.

— Я тоже не хочу быть навязчивым, но мне, судя по первому впечатлению, трудно представить вас…

— О нет, поймите, речь не обо мне, о моем отце. Он пропал без вести во время испано-американской войны. [23] Имеется в виду испано-американская война 1898 г., в результате которой США оккупировали освобождавшуюся от испанского владычества Кубу, захватив Филиппины, Пуэрто-Рико, остров Гуам. Армии он обязан своим благополучием, и мы тоже. Не будь он в армии, ему пришлось бы просить милостыню на пропитание. И нам тоже. Я хочу сказать — моей матери и мне.

Но вдруг эта учительница, приглашенная в уже дотла сгоревший дом, эта воспитательница детей, которых никогда в глаза не видела и о которых знать ничего не знала, вдруг дернула головой, как раненая птица: в танцевальный зал, где укрылись американцы, ворвалось веселье гуляющего воинства. Люди завывали койотами и тихо смеялись, как индейцы, которые никогда не хохочут громко, подобно испанцам, и не хихикают жалостливо, подобно метисам.