Джонатан Кэрролл - Кости Луны

Само собой, все эти дни я была, мягко говоря, не сахар, но Дэнни проявил чудеса предупредительности. Принес цветы и шоколад — и пару зеленых бархатных шлепанцев, настолько чудовищных, что от любви к нему мне захотелось расплакаться.

В перерывах между всем этим я медленно ковыляла по коридору взглянуть на свою дочку. А через несколько минут отправлялась обратно в палату, изумленная до глубины души, что Мей никуда не делась. Она в самом деле существует и она — наша!

Единственным облачком, омрачившим небосклон однажды перед сном, явилось воспоминание, что прошлый раз я была в больнице, когда делала аборт. Уставившись в черный потолок палаты, я помолилась обо всех: о Мей, о Дэнни, о мертвом ребенке, о себе, о моих родителях. Облегчения молитва не принесла, но сами слова звучали достаточно утешительно, и я сумела заснуть. Той ночью мне снились волшебники, в огромных руках которых появлялись и исчезали младенцы, как у Дэнни — монеты.

Снов о Рондуа больше не было, пока мы с Мей не вернулись домой. Тут-то все и началось, через несколько дней.

Началось. Да, все началось одним утром — из тех, когда кажется, что все встречные на улице пахнут хорошим одеколоном.

В Нью-Йорке октябрь — это месяц с норовом. Он может быть обходительным, как Фред Астер [23] С. 77. Фред Астер (наст, имя Фредерик Аустерлиц; 1899–1987) — знаменитый американский танцор и актер, прославившийся как на сцене, так и в кинематографе; его частой партнершей была Джинджер Роджерс. Обычно снимался в комедийных мюзиклах, наиболее известный из которых — «Цилиндр» (1936) на музыку Ирвинга Берлина. Прим. перев. , или сердитым и неприветливым, как судебный исполнитель с повесткой. Первую неделю после больницы он был паинькой, но потом все изменилось. Час за часом я просиживала у окна в кресле-качалке, кормила Мей и наблюдала первые осенние ливни.

Дождь — не менее захватывающее зрелище, чем огонь. Оба они нарочиты и в то же время прихотливы — и в мгновение ока всецело поглощают ваше внимание.

Когда Дэнни уходил на работу, я подкатывала Мей к окну гостиной, усаживалась в кресле-качалке, укрывала нас белым одеялом и готовилась к созерцательному приему дневной дозы дождя. Мей заглатывала свой завтрак, а я смотрела, как светлеют по мере наступления дня серебристо-синие мокрые стекла. Ливень хлестал нещадно, однако мне это нравилось, я чувствовала себя под его защитой.

Однажды утром облака разошлись и проглянуло солнце, как большой яичный желток. Оно решило ненадолго остаться с нами. К тому времени я настолько привыкла сидеть и смотреть в окно, что от неожиданного ярко-желтого блеска так и подскочила — словно кто-то хлопнул в ладоши у меня над ухом.

Я сразу засуетилась, готовя нас к выходу, и в мгновение ока мы оказались на мокро блестевшей улице. Мей была наряжена в костюмчик персикового цвета, и перемена обстановки, судя по всему, ей очень даже нравилась.

— Здрасьте, миссис Джеймс. Правда, странная погода?

Алвин Вильямc вышел из дома сразу за мной и начал говорить, прежде чем я успела обернуться. Голос его звучал достаточно дружелюбно, но, когда я повернулась, лицо его ничего не выражало. Можно было подумать, он смотрит не на меня, а на дверь.

— Привет, Алвин. А где Лупи?

— Иногда он такой зануда. Мне просто захотелось выйти, на облака глянуть. Ничего себе цвета! Можно подумать, у них там кулачный бой или типа того, правда?

Образ мне понравился, и я улыбнулась Ал вину, даже не посмотрев на небо. Я понимала, о чем он говорит, но этот образ как-то плохо увязывался с Алвином Вильямсом, с его вечно грязными очками и прической, как у Бадди Холли [24] С. 79. Бадди Холли (Чарльз Хардин Холли, 1936–1959) — выдающийся американский музыкант, один из столпов классического рок-н-ролла и ритм-энд-блюза. Прим. перев. .

— А у нас сегодня исторический день. Для Мей Джеймс это первая в жизни прогулка.

— Правда? — улыбнулся он, заглядывая в коляску. — Ну, поздравляю. Надо бы вам и мистеру Джеймсу это отметить, с шампанским.

Мы поболтали еще несколько минут, но потом он вроде занервничал и сказал, что ему пора. Меня это устраивало, потому что я хотела уже двигаться.

— Итак, Мей, добро пожаловать на Девяностую стрит! Вот универсам, где я покупаю для нас продукты. А вон там книжный магазин, который нравится твоему папе…

Я устроила для нее краткую экскурсию по микрорайону, и, кроме Алвина, абсолютно все пахли хорошим одеколоном.

Долгие хождения еще причиняли мне боль, поэтому через пятнадцать минут я остановилась перед кафе-мороженым «У Маринуччи» — излюбленным водопоем семейства Джеймс. Зайдя внутрь, я заказала кофе, а заодно проверила, укутана ли Мей как надо.

Незнакомая официантка принесла мне кофе и даже не покосилась на ребенка. — Вот идиотка.

Взяв чашку, я скорчила рожу удаляющейся спине официантки. Чашка оказалась не горячей, а кофе, когда я отхлебнула, — едва теплым.

Громко звякнув, я отставила чашку на блюдце и повернулась к окну. Терпеть не могу теплый кофе. Кофе должен быть горячим, почти кипяток, едва ли не обжигать язык. Официантка читала у прилавка журнал, и я уже хотела подозвать ее, чтобы пожаловаться, но тут обратила внимание на чашку. Над той вился парок, и я почуяла аромат свежемолотого кофе.

Как это? На всякий случай я потрогала чашку. Действительно горячая. Гормоны? Наверняка гормоны, должно же быть какое-то физиологическое объяснение, организм никак не может перестроиться после родов, после всего стресса. Или же у меня настолько поехала крыша от сидения дома и от серо-синего дождя, что некоторые вещи перестали восприниматься вообще или воспринимаются как-то не так — например, тепло, время и память.

Пожав плечами, я взяла чашку и подула на кофе, остужая. Он был таким горячим, что я едва могла удержать палец, просунутый в керамическую ручку. Дэнни, послушай, со мной сегодня такое приключилось… Я мотнула головой, понимая, что ничего ему не скажу, слишком глупо буду выглядеть.

Так что я допила кофе, расплатилась и вышла. Проходя мимо того же окна с другой стороны, я бросила взгляд на свой столик, но чашки уже не было. Однако.

По мере нашего приближения шум Забытых Машин становился отлаженным, размеренным, оглушительным. Я начала различать отдельные детали: поршни и клапаны, вихрящиеся в ослепительной буре меди, хрома и плотного сжатия. Машины ничего больше не производили, но продолжали функционировать. Занятая ими земля являлась их собственностью, и посторонним проход был воспрещен.

До первой Машины оставалось несколько сотен футов, когда она неожиданно замедлила ход, словно старый паровоз, приближающийся к станции. На ее боку блестела красная с золотом табличка, гласившая: «Лизль-зайлер. Прага». Поршни и клапаны снизили темп едва ли не вдвое, хотя лязг и шипение стали громче. Я была уверена, что Машина как-то оигущает наше присутствие. Остальные Машины пугающе быстро подхватили ее темп, ее интонацию. Словно по команде, они замедлились до того же ритма, хотя были совершенно разными.