Джонатан Кэрролл - Кости Луны

— В Афинах жуткое столпотворение. Но острова — это действительно нечто.

— А Лондон?

— Сплошная грязь.

— А Вена?

— Все очень чисто и очень серо. У нас что, викторина?

Мы сидели на скамейке, разглядывали суда в гавани и смотрели на прохожих — родителей, гуляющих с детьми, стариков, шаркающих себе мимо и на что-то жалующихся невидимому собеседнику.

— Да нет, Дэнни, я вообще спрашиваю, как там жизнь. Совсем по-другому? Не как у нас?

— А что такое? В чем дело, Каллен?

— Сама не знаю. Просто все надоело. Знаешь что, Дэнни? Мне хотелось бы выглянуть утром из окна и увидеть… увидеть оранжевые трамваи!

— В Милане как раз оранжевые, — улыбнулся Дэнни и зажал мою ладонь в своих.

— Вот видишь, бывают ведь! Хочу оранжевых трамваев и чтобы вдоль речной набережной торговали с лотков книгами на итальянском, венгерском или еще каком-нибудь непонятном языке. Хочу сесть в кафе с мраморными столиками и съесть настоящий круассан. Дэнни, я понимаю, что совершенно несносна, но я все на свете отдала бы, чтоб это увидеть. Честное слово!

— Тогда почему бы тебе не съездить в Европу?

— Потому что я трусиха, вот почему! Боюсь разочароваться. Да и как-то не с кем было. Но главное, что я трусиха.

Он облизал губы и крепко поджал их. Что бы он сейчас ни сказал, это потребует от него больших усилий.

— Каллен, поехали ко мне в Италию. Все, чего ты хочешь, сбудется, мы всюду побываем вместе. Сама же только и говоришь, как тебе не нравится твоя работа, не нравится жить в Нью-Йорке. Давай поехали со мной в Милан, будешь сколько угодно кататься на оранжевых трамваях.

— Ничего себе темпы.

— Угу. Но я совершенно серьезно. Я прошу, чтобы ты поехала со мной. Если только ты этого хочешь.

Я обняла его и крепко сжала, прямо там, на скамейке. Крепко-крепко, изо всех сил. Не потому, что это конец фильма и мы будем жить счастливо до конца дней своих. И не потому, что таким образом он предлагал мне руку и сердце и мы оба это знали. А в основном потому, что он подтвердил мне: на свете в самом деле есть такие вещи, как оранжевые трамваи, и когда-нибудь скоро, что бы ни случилось, мы увидим их вместе.

Мы не занимались любовью вплоть до ночи перед самым его отлетом. Мы много целовались, обнимались, спали вместе — но ничего действительно серьезного, пока не остались считаные часы. Именно осознание этого — невзирая на всю радость и возбуждение (и скорость происходящего между нами!) — напугало нас настолько, что мы решились на поступок, окончательно закрепляющий нашу связь.

Едва ли есть смысл углубляться в подробности той ночи, но пара вещей поразили меня до глубины души.

Во-первых, прошла, наверное, целая вечность, прежде чем он в меня проник. Поначалу (только начало неимоверно растянулось) ему было достаточно прикасаться ко мне, целовать и, таки да, смотреть. Я не привыкла к подобной медлительности. Петер и остальные мои горизонтальные знакомцы всегда спешили. Спешили раздеться, спешили возбудиться, спешили приступить к «главному». Но — не говоря уж о том, что их спешка часто причиняла мне физическую боль, так как я не была готова, — мне всегда казалось, что я упускаю самое важное, какую-то тонкость; да, именно тонкость — и нежность, и минуту за минутой, вложенные в акт, который может очень многое значить, если по-настоящему постараться, а не лететь сломя голову. Слишком часто мне приходилось коротать время, разглядывая те или иные узоры на потолке, а маленький разгоряченный локомотив из плоти и крови неутомимо лязгал во мне своими клапанами, стремясь… кто знает куда?

Не скажу, что Дэнни был лучшим в моей практике любовником — но, безусловно, самым щедрым. Ласки его казались нескончаемыми, а я изнемогала в надежде и трепете. Чтобы наконец проникнуть в меня, ему потребовалось понуждение с моей стороны; и то он дважды или трижды спрашивал, не больно ли мне. Судя по выражению его лица, это действительно было для него очень важно. Я коснулась его щеки и сказала, что все замечательно.

— Нет, — прошептал он в самое мое ухо, — не «все» замечательно, а ты замечательная.

Кончая, он выгнул спину, как прыгун с вышки. Но при этом он смотрел мне прямо в глаза, и, по-моему, за все время ни разу не отвел от меня взгляда. Замерев в высшей точке дуги, Дэнни проговорил, выдохнул сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы:

— Каллен, это песня!

Следующим утром, когда я открыла глаза, Дэнни с улыбкой смотрел на меня, опершись на локоть. Я улыбнулась в ответ и протянула к нему руки. Он придвинулся ближе, я обняла его и покачала из стороны в сторону. Вдвое больше, чем я, в этот миг он был словно пушинка; как будто мог поместиться у меня на ладони.

— Как самочувствие, Калли? Превосходно. Жаль только, что ты уезжаешь.

— А вчерашняя ночь?

— Э… просто замечательно.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

Мы повалялись еще немного, потом он встал.

— Лежи, лежи. У меня для тебя сюрприз.

Он вернулся через полчаса, неся поднос со свежими круассанами и фруктами, яйцами вкрутую и кофе в двух незнакомых мне керамических кружках. Одна была красная, другая — зеленая. Но самое лучшее — там еще была старая книга на итальянском. Итальянские сказки.

— Видишь, чтобы достать круассаны и книги на итальянском, даже не надо ехать в Европу! Кружки — это подарок перед отъездом. Зеленая будет твоя, красная — моя. Если узнаю, что из нее пил кто-нибудь другой, намылю тебе шею!

Несмотря на шутливые интонации, выражение лица его намекало, первый и последний раз, что Дэнни рассчитывает на мою верность. Не столько в физическом смысле (хотя и на это тоже), сколько на верность чувству, развившемуся между нами и окрепшему с его приезда.

— Дэнни, я все понимаю, только, пожалуйста, угроз не надо, хорошо? Даже в шутку. Это совершенно лишнее; ходи потом как оплеванная. Не такая уж я вертихвостка.

Он поставил поднос рядом со мной на кровать, а сам присел на пол. Завтрак длился в неуютном молчании, так что я быстро потеряла аппетит.

Не следовало ему угрожать, а мне — огрызаться. Звук ложки, помешивающей кофе, никогда так не бил по ушам, как в эти несколько долгих минут угрюмого молчания. Счастье, довольство, покой — все это балансирует буквально на волоске. Чтобы обрушить их, достаточно малейших подвижек земной коры — и с каким грохотом они рушатся!

— Каллен, я хочу рассказать тебе одну историю; потому что главное — чтобы ты меня правильно поняла… Давным-давно, в детстве, поехали мы с отцом покататься за город, вдвоем. Едем это мы вдоль озера, уже несколько миль, как вдруг ни с того ни с сего из-за деревьев у обочины выпорхнули дикие утки, низко-низко. Папа не успел отвернуть, и они врезались прямо в нас… все до одной.

Мы сидели, зажав кружки в ладонях, каждый свою. Я опустила взгляд на Дэнни, пытаясь понять, какое отношение имеет эта история к нашей размолвке. Но он смотрел в пустое пространство, и вьющийся над кружкой пар колебался от порывов его дыхания.