Джозеф Ле Фаню - Дом у кладбища

— Да, джентльмены, правда, в тюрьме.

Выяснилось, что Наттера арестовали тем же утром, в портшезе, на Кук-стрит; теперь он находился в тюрьме графства в ожидании суда, и, вероятно, на освобождение под залог рассчитывать не стоило — что и подтвердилось впоследствии.

Обсудив поразительные новости во всех подробностях, компания рассеялась, дабы разнести их по городу, а Тул сел за письмо к мистеру Гэмблу, в котором сообщил, что «…Мэри Мэтчуелл — особа, называющая себя женой Чарлза Наттера, — обосновалась в Мельницах и намерена чинить беспокойство; она запугивает бедную Салли Наттер, которая нездорова; из милосердия следовало бы вмешаться и принять меры. Как именно нужно поступить, — писал доктор, — я не знаю, но уверен, что претензии Мэри Мэтчуелл — смесь безумного бреда и лжи, и если ее не остановить, она распродаст вещи и мебель, чем причинит несчастной леди большой ущерб» — и т. д. и т. д.

— Думаю, Мэри Мэтчуелл должны бы посадить в тюрьму за покушение на Стерка; ты ведь знаешь, в грязи радом с телом нашли ее карточку, а в том, что эта дама способна на все, сомневаться не приходится.

Эти слова Тул адресовал своей добрейшей супруге.

— Карточку? — Джимми, который как раз толок в углу порошок для юного мастера Барни Стерка, застыл с пестиком в руках, и на его смышленом лице появилась хитрая улыбка. — Про эту карточку я все знаю.

— Знаешь? Все знаешь? Так почему же ты до сих пор молчал, бездельник? — воскликнул Тул. — Ну ладно, давай говори — выкладывай, что ты там держишь про запас.

— В ту ночь, когда пропал мистер Наттер, я держал эту карточку в руках.

— Да? Ну, дальше.

— Это было в холле Мельниц; когда я снова увидел ее в казармах, то сразу же узнал.

— Это же печатная карточка… таких сотни… Как ты можешь отличить одну от другой, умник?

— А вот как, сэр: на эту карточку кто-то наступил, и буква «М» в слове «Мэри» была надорванной; а на обратной стороне красными чернилами было написано: «для миссис Макнамары», но в казармах надпись не разобрали, потому что карточка намокла и конец фамилии размыло, и они решили, что это Макнэлли или Макинтайр, но я-то сразу ее узнал.

— Ну ладно, ловкач, узнал — и что с того?

Тулу сделалось неспокойно.

— Ничего, сэр; но только когда мистер Наттер выходил из холла, он выхватил эту карточку у меня из рук и сунул в карман.

— Надеюсь, ты не разнес эту выдумку по городу, маленький негодник?

Доктор схватил ученика за плечо и грубо встряхнул.

— Нет… не… не разнес… ни слова не сказал, сэр… что мне до этого? — пролепетал испуганный мальчуган.

— Ну да, как же — не разнес ты. Ставлю десятипенсовую монету, что все городские сплетники уже знают эту историю наизусть… черт тебя дернул вмешаться со своими баснями и заварить эту кашу. Будь это правдой, тогда другое дело, но… придержи язык… с чего ты решил, будто можешь отличить одну карточку от другой, когда все они одинаковые как две капли воды; и что там — миссис Макнамара или Маккошмара — тебе , конечно, проще разобраться, чем адъютанту , ха-ха! Попомни мои слова, ты ввязался в хорошенькую историю; я готов дважды пропутешествовать от здешнего суда до суда графства, чтобы на это посмотреть; адвокаты возьмут тебя за бока, а если попытаешься вилять… ты знаешь, мой мальчик, что я имею в виду… судья с тобой живо разберется: сидеть тебе в тюрьме не пересидеть… И еще, — продолжал Тул, возвращаясь (он имел привычку в минуты сильного волнения выскакивать из комнаты), — помнишь того человека, которого два года назад приговорили к порке и позорному столбу за лжесвидетельство в письменных показаниях под присягой? Подумай об этом, дружок. Известно, и не только мне, что мистер Наттер грозил в тот вечер побить тебя тростью… и поделом бы… проще простого убедить почтенный суд, что ты оговариваешь мистера Наттера, желая свести с ним счеты, — ты, паршивец! Давай… продолжай в том же духе… когда увидишь, куда тебя заведет язык, пожалеешь… это я тебе обещаю.

Тул кивнул головой и, ухмыльнувшись через плечо, выплыл на деревенскую улицу; прохожие видели, как он, поджав губы, с пылающим лицом, раз или два злобно взмахнул на ходу тростью. Мастер Джимми остался с пестиком в руках размышлять о прошедшем и будущем, и раздумья его, надобно сказать, были несколько спутанными и беспокойными, а в ушах звучали грозные слова доктора.

Время шло, а маленькая Лили по-прежнему болела. После чтения Библии она обыкновенно, закрыв книгу, долго сидела молча, с невеселым видом и размышляла; она часто расспрашивала старушку Салли о своей матери, а потом слушала, устремив странный серьезный взгляд на стеклянную дверь, за которой виднелись вечнозеленые кусты и ранние подснежники. И старой Салли было тревожно и грустно, оттого что Лили все время возвращается к этой теме.

Однажды вечером, сидя с добрым старым пастором в гостиной, Лили мягко задала ему тот же вопрос, потому что отец никогда не избегал разговоров о своей дорогой покойнице, напротив, упоминал ее часто, с бесхитростной нежностью, словно бы она была жива.

Он был совершенно прав. Зачем бояться говорить о тех, о ком постоянно думаешь? Она не умерла, она просто уснула! Я знал нескольких — и очень хороших — людей, которые в ходе обычных бесед нередко обращались к светлым и радостным воспоминаниям о своих потерянных близких; и я желал зачастую, чтобы, когда я вернусь в лоно нашей общей матери-земли, память обо мне жила на устах тех, кто меня любил, и имя мое, пусть я никогда уже на него не отзовусь, все же вплеталось в их веселые, исполненные любви речи.

— За день до кончины на нее нашло некоторое смятение чувств, — сказал доктор, — но, милостью Божьей, вскоре наступило успокоение, которое не покидало ее до самого конца, и смерть ее была такой мирной, что мы, не отходившие от постели, не заметили, когда это произошло. А маленькая Лили была тогда младенцем — совсем крошкой. Ах, если бы моя голубка пожила еще и увидела, какой Лили выросла красавицей и как стала похожа на мать!

И доктор переходил от одного воспоминания к другому, а потом, подняв глаза, заметил, что малышка Лили плачет; встретив его взгляд, она сказала, стараясь улыбнуться:

— Сама не знаю, дорогой, отчего я расплакалась. У меня все хорошо, а слезы все льются и льются; но ты же знаешь, какая твоя малышка Лили глупенькая.

Так случалось часто: взглянув на дочь внезапно, доктор обнаруживал, что она плачет; она пыталась ответить улыбкой, и тогда принимались плакать они оба; никто не сознавался в своих страхах, а только выказывал удвоенную любовь и нежность. Увы, к их взаимной любви примешивалось отныне тайное предчувствие разлуки.