Джозеф Ле Фаню - Дом у кладбища

В девять вечера взмыленные лошади примчали к парадной двери Стерка карету с великим доктором Пеллом, и лакей забарабанил так громко, что поднял бы на ноги и мертвого; дело хозяйское, полагал он, если не любят шума, пусть обивают войлоком дверной молоток. В сопровождении горничной, которая из почтительного страха не решалась говорить в полный голос, доктор широкими шагами двинулся наверх, в комнату Стерка; он не вынимал рук из муфты и, как было принято у медиков в те дни, не задавал вопросов и не медлил перед дверьми, ибо время свое ценил на вес золота. Невозмутимо мрачный, он взлетел по лестнице прямиком к постели пациента, вызывая среди тех, кто оставался за его спиной, а равно и тех, кто ждал наверху, испуг и легкую суматоху.

Спустя мгновение горничная побежала вниз по улице к Тулу; он сидел дома приодетый, ожидая, что великий человек вызовет его на консультацию (это Тул любил). И, нахмурив брови и вскинув подбородок, Тул зашагал по тротуару в большой спешке, ибо знал, что временем, а также расположением духа оракула следует дорожить.

А в клубе прислужник Ларри поставил пинту подогретого кларета у локтя старого Артура Слоу и, торжественно кивнув, шепнул что-то ему на ухо.

— Хо!.. Клянусь Юпитером, джентльмены, прибыл доктор… доктор Пелл. Его карета стоит у дверей Стерков, говорит Ларри, и скоро мы узнаем, как у Стерка дела.

И майор О'Нейл, произнеся: «Хей! хо-хо!» — встал и направился к выходу, а за ним, с пивной кружкой в руке, старый Слоу. У дверей гостиницы майор остановился и принялся рассматривать освещенный факелом экипаж, который находился неподалеку, под ветвями старого деревенского вяза; время от времени майор затягивался — чтобы не потухла трубка — и обменивался словом-другим со своим спутником. Последний также не сводил своих выцветших голубых глазок с кареты, свободную руку держал в кармане панталон, то и дело подносил к губам горячее бодрящее питье и охотно соглашался со всеми предположениями, которые высказывал майор.

— Шесть очков! Проклятье! — вскричал Клафф (счастлив сообщить, что здоровье его от вчерашнего купанья не пострадало). — Снова всухую, ставлю полсотни.

— Тул, полагаю, заглянет и сообщит, как там бедняга Стерк, — проговорил Паддок, метая кости.

— Черт возьми, Паддок, не забывайте об игре… как пить дать, ему выпадет пятерка! Ну вот, проклятье , опять то же самое! Паршивые дела. В прошлый раз я прошляпил; вы защитили эту дурацкую шашку… и вот, клянусь Юпитером, это меня сгубило. Какая, к черту, игра, когда народ каждую минуту выходит поглазеть на докторскую карету и оставляет дверь открытой… я из-за этого продул… уже дважды продул всухую. Очень мило, конечно, но хотелось бы, чтобы те джентльмены, которые мешают играть, сами платили бы проигрыш.

Проигрыш был невелик — в общей сложности около пяти шиллингов, а, кроме того, маленькому Паддоку везло не так уж часто.

— Если хотите, капитан Клафф, я дам вам шанс отыграться, — сказал О'Флаэрти, который был достаточно трезв. — Ставлю гинею один к одному, что Стерк не протянет до завтрашних девяти утра, и два к одному, что он умрет до девяти вечера.

— Благодарю… нет, сэр… при нем два доктора, и голова пополам… Вы очень любезны, лейтенант, но я предпочел бы не такое безнадежное пари, — ответил Клафф.

Их легкомыслие не одобрил, судя по всему, Дейнджерфилд, который наблюдал за партией, грея спину у огня; он покачал головой и собирался уже изречь один из тех вежливых, но резких укоров, которые своей холодной, трудноуловимой иронией устрашали наиболее робких из числа завсегдатаев клубной комнаты. Однако Дейнджерфилд промолчал, только слегка передернул плечами. Минутой позже майор О'Нейл и Артур Слоу заметили, что Дейнджерфилд бесшумно занял позицию у них за спиной и вместе с ними принялся безмятежно наблюдать за экипажем и свитой дублинского доктора. Дейнджерфилд стоял в тени, и в серебряных очках, неподвижно выглядывавших из-за спин майора и мистера Слоу, мелко дрожали два огонька — от освещенного окошка спальни и от красного пламени факела, который держал лакей.

— Печальные дела, джентльмены. — Голос Дейнджерфилда звучал сурово и приглушенно. — Семеро детей и вдова. Но он жив еще: не знаю, как Тул, а уж дублинский доктор не будет тратить свое драгоценное время на покойника. Слов нет, как мне жаль беднягу и его жену… Что станется с нею и с беспомощными сиротами?

Слоу в знак согласия что-то скорбно пробурчал, майор ответил печальным взглядом и выпустил в ночной воздух тоненькую струйку дыма, и она, как призрак вздоха, поплыла к мерцающему окошку Стерка. Все трое замолкли. Казалось, им нечего больше сказать и в их представлении драма, героем которой был «славный Барни» (как называла его миссис Стерк), закончилась, а сцену скрыл темный занавес.

Вскоре двери дома Стерков широко распахнулись и, освещенная сзади свечой, а спереди факелом, в проеме возникла фигура прославленного дублинского медика; быстро спустившись с крыльца, он исчез в карете, дверца резко захлопнулась. Затем в карету вскочил лакей и широко взмахнул факелом. На ступенях стояла служанка, прикрывая рукой неровно горевшую свечу.

— В «Голову турка», на Уэрбург-стрит, — крикнул лакей. Кучер щелкнул плеткой, раздались дребезжание и грохот.

— Это значит — к олдермену Бланкетту… Стерк умирает, — таким примечанием снабдил слова лакея майор. Карета помчалась, гремя колесами и высекая искры, словно бы ее увлекала быстроногая призрачная упряжка самого дикого охотника.

— И за это он положил в карман десять гиней… по гинее в минуту, клянусь Юпитером, и ни монетой меньше, — сказал майор, вынув изо рта трубку и подумывая набить ее снова. — Тул появится с минуты на минуту, будьте уверены.

Не успел он это выговорить, как в ореоле свечей из двери Стерков появился Тул. На ступеньках он помедлил, чтобы напоследок дать указания касательно куриного бульона и сыворотки с белым вином.

Эти прощальные предписания на крыльце давались не без задней мысли; окружающие собственными глазами, и даже ушами, могли убедиться, что визит был профессиональный; такая манера прощаться, вкупе с мрачной и чрезвычайно серьезной миной, вошла у доктора в привычку; он практиковал все это даже в отсутствие зрителей и освещения.

Затем наблюдатели увидели, как Тул, расфуфыренный, держа под мышкой трость, двинулся к «Фениксу». В парадном парике он всегда выглядел величественно, как эскулап из эскулапов; добавьте к этому сдержанность, размеренную поступь и печально-значительное выражение лица, из-за которого щеки его почему-то округлялись; своих друзей Тул приветствовал у двери гостиницы куда церемоннее, чем обычно, и, прежде чем ответить на их вопросы, взял понюшку табака. Докторской важности хватало обычно на первые восемь-десять минут после консультации или краткого визита; в жаркой атмосфере клубной гостиной она незаметно таяла, а если на минуту и оживала, то лишь когда в зеркальце, наклонно смотрящем со стены, отражались его пышный парик и одеяние. Забавно было наблюдать, как откликались на эту временную самоутверждающую позу приятели доктора: как они начинали бессознательно подыгрывать и вместо обращения «Том» или «Тул» отовсюду слышалось «доктор» или «доктор Тул».