Чарльз Уильямс - Место льва

Ночь не принесла ей покоя. Виной тому был не столько отдаленный гром, время от времени перекатывавшийся где-то у горизонта, сколько внутреннее беспокойство. Уединение, в котором она более или менее удачно пыталась жить, было устроено так, что она ничего не знала о его устройстве. Дамарис привыкла к мысли, что окружающие несправедливы к ней. Иногда так оно, наверное, и было, в остальных случаях ее мнение просто оставалось незамеченным. Поступков, настоящих поступков в ее жизни было очень мало. Поэтому каждый из них оставлял заметный след. Вот и теперь она ворочалась в постели, засыпала и просыпалась, мысли разбегались и путались, перед глазами то и дело вставало смятенное лицо в папоротниках. Человек что-то говорил, Дамарис даже узнавала некоторые фразы, и все они оказывались отголосками долгих споров ранних схоластов об универсалиях: пара фраз из Августина, постулат Порфирия… но произносил их почему-то Квентин Сэбот. Особенно четко прозвенела у нее в ушах, как обычно происходит в таких случаях, пара строк одного из гимнов Абеляра: Est in re veritas jam non in schemate… Ее затуманенный разум тут же выдал перевод (надо заметить, неправильный): Истина всегда в предмете, никогда в размышлении .

Квентин продолжал смотреть на нее и повторять эти строки до тех пор, пока она не заплакала от усталости и страданий.

Да, она страдала, но она еще и боялась. Она не… нет, конечно, она не была подругой Энтони, но Квентин-то — друг Энтони. И если в ее отношениях с Энтони и правда что-то было, наверное, ей стоило бы проявить такое же внимание к его желаниям, какое наверняка проявил бы и он. Ее ведь не просили о большем, никто не ждал, что предложенная возможность любви вызовет в ней сильное и благородное чувство… Она попыталась — знала, что попыталась, — но попытка была вялой и потерпела неудачу. Теперь, в полусне, Дамарис находила оправдания, причины, даже извинялась перед кем-то, но пока она спорила сама с собой, перед ней опять появлялось это расстроенное лицо и слышались те же слова: Истина всегда в предмете, никогда в… Est in re veritas!

Но все это касалось религии и метафизики, это же строки из воскресного гимна. Что общего у них с Квентином Сэботом, прятавшимся в канаве? Энтони, наверное, вправе сердиться на нее? Энтони не имел никакого права… Энтони не мог ожидать… Энтони не должен требовать… Да, конечно, вот только какое отношение все это имеет к Энтони? Он мог не просить, не ожидать, не требовать, но ведь будет? Est in re veritas… Черт возьми!

Все. Она должна быть выше этого. Как там сказано в «Федре»? «Окрыляется только разум философа». [28] Платон, «Федр» (пер. А. Егунова). Ей следует подняться выше… выше необходимости помочь кому-то в канаве, выше разговора по душам с другом своего друга, выше попытки дать покой лицу, которое теперь преследует ее. Нет, она должна была, хотя бы ради Энтони, сделать что-нибудь. «Ну ладно. Я ошибалась», — признала она с раздражением и твердым намерением ни за что не признавать этого перед Энтони.

Они встретились, когда на следующее утро — вдобавок еще и воскресное — он опять явился со своими разрушительными идеями. Идя к ней, Энтони готовил перемирие, под прикрытием которого хотел попробовать отправить ее в Лондон. Наверное, он слишком глубоко погрузился в эту идею, поэтому не сразу понял, в чем его обвиняют на этот раз. Оказалось, что он должен лучше смотреть за своим другом, и тут ему удалось вставить слово.

— Подожди! Значит, ты его видела? — резко спросил он. — Где? Когда?

Дамарис рассказала ему — в общих словах.

— Знаешь, это было очень неприятно, — призналась она. — Энтони, ты не прав. Нельзя было отпускать его в таком состоянии.

Энтони посмотрел на нее, а затем начал кружить по комнате. С каждым новым кругом его отношение к Дамарис менялось. Мысль о Квентине, которого она с таким чувством отпихнула, сильно задела его. Дамарис вдруг предстала перед ним в довольно неприятном свете. Как она обращается с ним — это ладно, а вот такое отношение к Квентину — это гораздо хуже. Впрочем, это была все та же Дамарис. Просто те, кого он любил, не поладили между собой. Он любил ее, а она оттолкнула его друга. Но он любил их обоих и поэтому не собирался принимать чью-нибудь сторону. Любовь никогда не сможет встать на чью-нибудь сторону. У него болело сердце, но когда он посмотрел на Дамарис, глаза его улыбались. С лицом было сложнее, приходилось следить за ним.

— О quanta qualia, [29] Название одного из гимнов Абеляра. — пробормотал он, останавливаясь около нее. — «Эти странные субботы, что видны блаженным». [30] Немного переиначенная цитата из гимна Абеляра «О Рае». В оригинале вместо «странные» стоит «бесконечные». Дорогая моя, тебя ждет судьба того парня из Нового Завета: однажды ты встретишься с Абеляром, а он посмотрит на тебя и скажет, что никогда тебя не знал. Полагаю, ты догадываешься, что поступила по-свински.

— Не говори со мной так! — почти крикнула Дамарис, и без того терзающаяся от внутренних переживаний. — Для меня это было сильным потрясением.

— Тебя ждет еще худшее потрясение, — ответил он.

— Почему ты всегда говоришь со мной, как с несмышленой девчонкой? — Дамарис пошла в атаку с более выгодной позиции, и добавила, чтобы расстроить его еще больше: — И ты еще ждешь, что я выйду за тебя замуж.

— Я вообще ничего не жду, — задумчиво ответил Энтони, — ни от кого. А меньше всего от тебя. Если бы ты собиралась за меня замуж, я бы тебе вообще голову оторвал. А раз — нет, значит — нет. Но чем раньше ты отсюда уедешь, тем лучше. Ты поедешь в Лондон?

Вопрос был настолько неожиданным, что у нее отвисла челюсть.

— Я… я что? — воскликнула она. — С какой это стати я должна ехать в Лондон?

— Квентин — да спасется он божьей милостью! — предложил тебе убежище в канаве… а я предлагаю Лондон, — сказал Энтони. — Дело в том, что властители небес выпущены в мир, а ты к ним не привыкла. Нет, подожди минутку, дай мне сказать. Говоря твоим языком, ты мне это должна.

Он помолчал, подбирая слова.

— Что-то напугало Квентина и заставило прятаться, что-то отвратило твоего отца от его увлечения и привело его к бездействию и созерцанию, что-то испугало всех вас в тот вечер в доме Берринджера, что-то до того обуяло Фостера и твою подругу мисс Уилмот, что они напали на меня вчера вечером, да, да, не смотри на меня так, я не сошел с ума, что-то все время рокочет, как гром…

— Напали на тебя! Что за ерунда! — закричала Дамарис.

— …и ты, конечно, можешь остаться и встретиться с этим, если хочешь. А можешь поехать в Лондон, чтобы отсрочить встречу хотя бы на несколько дней.

— Если это шутка… — начала она.

— Если это так, — ответил он, — то все твои философы и схоласты — сумасшедшие. А вся твоя работа — не более чем сравнение разных каракулей на стенах палат сумасшедшего дома.