Чарльз Уильямс - Тени восторга

— Управлять? — задумчиво спросил сэр Бернард. — Что вы имеете в виду под управлением миром? Править им, как Цезарь?

— Цезарь, — ответил Консидайн, — об этом знал. Я уверен, что знал. У этого человека было так много возлюбленных, что он обладал почти безграничными возможностями. Он не стал атлетом, любовником, генералом, государственным деятелем или писателем, но только потому, что он стал Цезарем, основателем не династии, а цивилизации, детьми которой мы являемся. Он мечтал о путешествии к истокам Нила, он уплыл на незнакомый остров, куда галльские мореплаватели перевозили души мертвецов. Он повелевал умами и нравами, мечтал об источниках иных сил и по своей воле ушел в края, куда души других людей лишь безвольно влекутся. Править миром? Он и был миром, он управлял им, сила, присущая миру, горела в нем, и он это знал, он был с ней един.

— Цезарь умер, — сказал сэр Бернард.

— Он был убит, но не был побежден и он не умер, — ответил Консидайн. — Ведь почему человек умирает? Да только потому, что не может достаточно сильно представить себя живым.

Сэр Бернард сунул руку в карман смокинга, но помедлил, пока звучал приглушенный властный голос.

— Значит, у Цезаря была тайна, — продолжал Консидайн, — и если бы Антоний тоже владел ею, Европа сейчас могла бы быть местом куда более могущественного знания. Он смог бы уничтожить Октавиана, и их любовь с царицей Египта продемонстрировала бы народам истинные возможности любви. Но они растратили себя и друг друга на мелкие удовольствия. Эта тайна не открылась в Александрии, о ней не знали в Иудее. Ах, если бы Христос познал любовь, какую богатую и щедрую церковь он бы основал! По-своему он почти победил смерть, но был повержен, как Цезарь, еще до того, как успел довершить начатое. Поэтому христианство искало воскресения в ином мире, а не здесь. В Средневековье удивлялись отблескам истины — алхимии, магии, источникам молодости, все это — часть мечты. Эпоха Возрождения познала великолепие, но утратила смысл, а потом ее соблазнили образование и наука, разрушили своей верой Кальвин и Лойола, и к восемнадцатому веку она увяла. Это время правильно назвали августейшим, потому что Цезарь пал, а Христос был лишь утешением на небесах. Но августейшее время вернется!

— Но как? Как? — сказал Роджер.

Консидайн ответил:

— Превращением вашей энергии, возникшей из поэзии, любви или любого восторга, в силу еще большего восторга. Из ощущения — в состояние!

Сэр Бернард положил на стол фотографию. Наклонившись вперед, не в силах скрыть снедающего его любопытства, он спросил:

— Вы хотите сказать нам, что вы это сделали?

— Пока я сделал только одно, — сказал Консидайн. — Думаю, что сделаю и остальное, когда найду для этого подходящее место на земле. Я живу, за исключением случая, как хочу и сколько хочу. Прошло двести лет с тех пор, как я родился, и, как видите, естественная смерть в ближайшее время мне не грозит.

В словах его не было ни заносчивости, ни похвальбы. Он откинулся в кресле, и одним лишь взглядом легко удерживал своих гостей в неподвижности. Он улыбался. Рядом с ним стояли его соратники; едва пригубленное вино сверкало в бокале, казалось, так же сверкал его дух, царивший в великолепном очистившемся теле. Филипп вспомнил такое важное для него тело Розамунды, и не мог не признать, что тело этого человека важнее, царственнее, ибо в нем не осталось и следа подспудных желаний.

Роджер полубессознательно пытался припомнить какие-нибудь великие строфы, подходящие для описания этого чуда, и не мог. Сэр Бернард оставил свой привычный скептицизм, недоверие покинуло его, он просто получал удовольствие от происходящего. Только зулусский король сидел, подперев голову рукой, и не проявлял никакого интереса к разговору о бессмертии человека.

Собравшиеся не замечали времени, похоже, оно просто утратило смысл. Два молодых человека вдруг вновь ощутили себя учениками, оказавшись лицом к лицу с тем, кто по праву мог стать их подлинным учителем и господином. Тишину нарушил голос сэра Бернарда.

— Ну а что же еще вы намерены предпринять? — спросил он.

Консидайн улыбнулся.

— Это всего лишь часть моего замысла, — сказал он. — Раз это удалось мне, значит, это могут и другие люди. Но для этого им придется поработать, и даже больше, чем мне. Может быть, я помогу им — не знаю. Продолжать жить — хорошо. Жить не за счет пищи и питья, а за счет силы воображения, пробуждающего силы желания, — тоже хорошо. Но умереть и жить снова — это задача на будущее, однако и это будет сделано. Дух человека покинет тело, а потом вернется и вновь оживит его. Однажды это обязательно произойдет, возможно, это сделает один из вас. Такое уже пытались проделать и раньше, может быть, не совсем удачно, но эти люди были первооткрывателями неоспоримого господства человека. Это то, что провозгласил ваш Христос — догмат обожествленного человека — «вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня». [23] Ин 16:16. Он был провозвестником победы над смертью.

В дверь опять тихо постучали, один из молодых людей подошел и шепотом передал сообщение. Консидайн выслушал его, посмотрел на своих гостей и сказал, продолжая прерванную мысль:

— И я покажу вам то, что со временем хотел бы претворить в жизнь.

Он шепнул несколько слов слуге. Тот кивнул и вышел. Консидайн оглядел стол и встал.

— Давайте пройдем в другую комнату, выпьем кофе и послушаем музыку. Прошу вас проявить снисхождение к моим привычкам.

Гости уверили его в полном понимании, встали и проследовали за хозяином. Длинная высокая комната, куда их проводили, была перегорожена занавесом необыкновенно глубокого синего цвета, яркостью напоминающего сапфир. Сэр Бернард ахнул от восторга. Консидайн сказал ему:

— Видите, мои путешествия были не напрасны.

— Где вы разыскали такое великолепие? — спросил сэр Бернард.

— Эти гобелены однажды выткали для меня, — ответил Консидайн, — в деревне, где видят цвет так же, как узрел его в своем видении святой Иоанн. Присядьте здесь, будьте добры.

В противоположном от занавесей конце комнаты стояло несколько удобных кресел, и к ним с некоторой церемонностью проводили посетителей. Всем, кроме Консидайна, предложили сигары и сигареты. Хозяин подошел к занавесям и раздвинул их. Открылся дальний конец комнаты, и там на небольшом возвышении сидели несколько человек с музыкальными инструментами. Зазвучала музыка.

Оба Трэверса любили музыку; для сэра Бернарда это было, пожалуй, единственное предпочтение среди множества форм досуга. Он несомненно мог считать себя ценителем.

Филипп просто любил музыку. Он знал, что ему нравится, и смиренно осознавал, что не слишком в этом разбирается. Он приготовился слушать, и первые несколько минут пытался узнать музыкальные произведения. Казалось, он уже слышал их прежде, но не мог понять где. То, что последовало далее, он точно не слышал никогда. Как он полагал, это была «современная музыка», порой в ней присутствовало нечто похожее на какофонию. Он начал терять нить музыкальной темы и мысли его сами собой переключились на Розамунду. В этом не было ничего удивительного: он часто думал о Розамунде, под музыку или без нее. Но сейчас он думал о ней в согласии с музыкой. Волна звуков пронизывала его, вызывая в сознании зримый образ Розамунды и ее волнующие изысканные линии. Скрипки пели все быстрее, и в этом чудесном видении все отчетливее проступала шея любимой, стал виден подбородок, скрипки замедлили темп и вздохнули, руки Розамунды вспорхнули над пленительной линией груди, одновременно и призывая и отталкивая. Музыка, создавшая в воображении Филиппа образ любимой, в то же время отдалила их друг от друга. Казалось, вот она, рядом, протянула к нему руки, но сила звуков не давала ответить на призыв. Филипп почувствовал, как растет его сила воображения. Яснее чем когда-либо он увидел совершенное обнаженное тело, воплощенную физическую красоту. Он готов был привлечь ее к себе, но мрачно и глубоко, как никогда прежде, музыка, повелевавшая этой красотой, заставила Филиппа внимать ей одной. Кровь его бурлила, грудь тяжело вздымалась в нарастающем упоении любовью, но пробудившая ее гармония требовала подчинения себе. Он чувствовал, что отдаляется от Розамунды даже с большей страстью, чем приближался к ней. Страсть его достигла одной из вершин и принесла ощущение не то легкого поцелуя, не то неуверенной ласки, предваряющей расставание. Во всяком случае, не последовало никакого сладостного завершения. Внутри Филиппа по-прежнему били открытые фонтаны силы, но теперь музыка помогала держать их в подчинении другим силам, идущим из самой глубины его существа. Ток и противоток существовали одновременно, только непонятно, к какой цели устремлялся противоток. Филиппу казалось, что он сейчас закричит. В памяти всплыл голос Консидайна: «Прошло двести лет с тех пор, как я родился, и, как видите, естественная смерть в ближайшее время мне не грозит». Теперь Филипп признал, что это возможно. Внутренняя сила, вдруг обнаружившаяся в нем, спокойно могла пронести его через пару сотен лет, время было только мерой, но не пределом, условием, но не властью. «Питайтесь, питайтесь и живите», — услышал он, и тогда голос стал музыкой, и она начала стихать, но он даже на расстоянии ощущал ее мощь. Потом она стала ближе и тише, и наконец Филипп обнаружил себя дрожащим и взволнованным в кресле у камина, а звук скрипок в зале еще некоторое время повисел в воздухе и замер. Филипп огляделся, встретил взгляд Роджера и понял, что тот тоже пережил нечто необычное.